e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

И хочется благодарить, а благодарить некого. Список уже поступивших по-жертвований: 10 000 дней – от Неизвестного».4

Этот новый Фёдор Константинович ничем не напоминает холодного, отрешённого в своём высокомерии Владимирова: сколько молодой лёгкости и

радости в его ранних теперь вставаниях, как весел и свеж взгляд на самые, казалось бы, прозаические сцены городского утра, когда, как в сказочном муль-тфильме, водомётный автомобиль вдруг превращается в кита на колёсах, а

портфель, сверкнув замком и обогнав своего владельца, бежит за трамваем.5

Текст невероятно насыщен разнообразными приметами «молодого лета», которые тут же перерабатываются из «чащи жизни» и суетного её «сора» в упоение поэтическим творчеством: Фёдор Константинович, «как всегда, был обра-дован удивительной поэзией железнодорожных откосов (?!), их вольной и

разнообразной природой…»,1 – и, как всегда, как в повествовании о путешествиях отца, Годунов-натуралист повергает читателя в стихию сплошного

2 Набоков В. Там же. С. 483.

3 Там же. С. 484-485.

4 Там же. С. 486.

5 Там же.

1 Там же. С. 485.

496

потока исключительной насыщенности впечатлений, целиком отдаваясь собственной в них потребности и нисколько не заботясь – а не слишком ли их

описание избыточно, утомительно для стороннего, не авторского чтения.

Фёдор признаётся, что он «собственными средствами как бы приподнял» образ Груневальда: уходя в глушь леса, он находил там «первобытный рай», чувствовал себя «атлетом, тарзаном, адамом», он достигал состояния, близкого к

блаженной прострации: «Солнце навалилось. Солнце сплошь лизало меня большим, гладким языком. Я постепенно чувствовал, что становлюсь раскалённо-прозрачным, наливаюсь пламенем и существую только, поскольку существует

оно».2

В известном смысле, Груневальд стал для Фёдора в этот период посильным воспроизведением чего-то, похожего на «отъезжее поле» отца, на его

экспедиции, – это была фаза, необходимая ему перед обретением новой, с

Зиной, жизни, внутренней подготовки к ней в условиях природного «чисти-лища», позволяющего стряхнуть с себя груз суетной обыденности, прежде

чем обрести право на «райские кущи»: «Собственное же моё я, то, которое

писало книги, любило слова, цвета, игру мысли, Россию, шоколад, Зину, –

как-то разошлось и растворилось, силой света сначала опрозраченное, затем

приобщённое ко всему мрению летнего леса».3 Бродя по лесу и вокруг озера, Фёдор «переживал нечто родственное … духу отцовских странствий», и

именно здесь ему «труднее всего было поверить, что, несмотря на волю, на

зелень, на счастливый, солнечный мрак, отец всё-таки умер»,4 – и, похоже, что это ощущение как-то помогало Фёдору в его интуитивной подготовке к

новому, счастливому этапу его жизни.

Найденный им, после всех блужданий, «тайный затончик среди камы-шей» в этом контексте напрашивается на ассоциацию с ритуальной купе-лью, символизирующей обряд очищения и обретения душой нового, высокого предназначения: «Тёплая муть воды, в глазах искры солнца. Он плавал

долго, полчаса, пять часов, сутки, неделю, другую. Наконец, двадцать

восьмого июня, около трёх часов пополудни, он вышел на тот берег».5 За-бегая вперёд, возьмём на заметку: на следующий день, двадцать девятого

июня, уедут Щёголевы – самое время подвести итоги и наметить некоторые

перспективы. С кем это обсудить, как не с Кончеевым, который уже ждёт Фёдора – «на скамейке под дубом, с медленно чертящей тростью в задумчивых руках, сутулый молодой человек в чёрном костюме».1

2 Там же. С. 491.

3 Там же.

4 Там же. С. 494.

5 Там же.

1 Там же. С. 495.

497

Кто бы ни были прототипы Кончеева,2 этот, последний с ним разговор

Фёдора больше всего похож на итоговый компендиум его собственной само-критики, следующий за дифирамбами, которыми почти только и ограничился

Кончеев в ряду других рецензий, приведённых в начале пятой главы. Что Кончеев и объясняет здесь: «Между прочим, я не всё сказал, что мог бы… Вас так

много бранили за недостатки несуществующие, что уже мне не хотелось придраться к недостаткам, для меня несомненным. К тому же в следующем вашем

сочинении вы либо отделаетесь от них, либо они разовьются в сторону свое-образных качеств, как пятнышко на зародыше превращается в глаз. Вы ведь

зоолог, кажется?».3 Такое интимное понимание, даже и с «зоологическими»

изводами, тонкостей механизма творчества малознакомого человека (каковым

Фёдор предполагается для Кончеева с начала и до конца романа), попросту

невозможно. Общая «зона комфорта», разделяемая ими, несмотря на все противоречия, побуждает предполагать, что Кончеев в этой, последней их встрече

как никогда близок к порождающему его, посредством изощрённой саморе-флексии, оригиналу. Прирождённый автодидакт, Набоков таким образом упо-рядочивает внутренние противоречия, возникающие у него в процессе творческого самоусовершенствования.