Единственная Джун

Это я резко затормозил, а затем, шатаясь, выбрался из собственного автомобиля и смотрел, как рушится мой мир, как мой лучший друг, человек, которого я только что предал самым ужасным образом, умирает на моих глазах с прощением на губах.

Прощением для меня.

Это я рухнул на тротуар, когда объявили время его смерти; рыдая, обхватил лицо руками и умолял, чтобы это не было правдой.

21:03.

Это я видел, как потрепанного и опустошенного Кипа вытащили из обломков вместе с маленькой девочкой и пожилой женщиной – они все живы, и им суждено прожить еще один день.

Благодаря Тео.

Потому что Тео пожертвовал своей жизнью ради них.

Это я захлебывался слезами, услышав эти душераздирающие подробности, и именно мне пришлось нести тяжкое бремя – сообщить все Джун.

Это Джун смотрела, как я подхожу к ней на танцполе. Она побледнела, на ее лице появилась маска паники и смятения.

Это Джун рухнула на пол, и у нее случился заставший врасплох приступ астмы, когда пришло осознание того, что ее брата больше нет.

Это Саманта и Эндрю Бейли бросились в больницу.

Это Саманта и Эндрю Бейли встретили меня в приемной, испугавшись за здоровье своей дочери, чтобы вскоре получить еще более тяжелые вести.

Их сын мертв.

Это я поймал Саманту, когда она упала, истошно закричав.

Это я утешал ее, когда она плакала. Она плакала всего два раза с тех пор, как я похитил малышку Джун в ту ужасную ночь, и она плакала так сильно, что мне показалось, она берегла все свои слезы именно для этого момента.

Это Кип утешал Эндрю, рассказывая ему ужасные подробности гибели, пока они оба плакали в тихом уголке комнаты ожидания.

Это я обнимал Джун после оглашения диагноза и последующей выписки. Мы рыдали посреди больничной парковки, прижавшись друг к другу так крепко, словно были единственным, что у нас осталось.

И это я прямо сейчас, через неделю после похорон Тео, абсолютно точно знаю, что разбилось, но у меня хватает смелости пробормотать только: «Тарелка».

В воздухе повисла тишина, и я открываю глаза.

Саманта выглядит изможденной, она лишь нервно дергает рукав своей мешковатой кофты, смотря куда-то пустым взглядом. Бездна мрака.

Зияющая дыра, недостающий кусок.

Моргнув, она прочищает горло и смотрит на Джун, которая безучастно стоит рядом со мной с такой же пустотой во взгляде.

– Джун, дорогая, может быть, мы завтра присядем и обсудим колледжи. Если ты готова.

Черная туча нависает над нами, разражаясь грозой. Когда Джун напрягается, в ее глазах сверкают молнии.

– Ты хочешь поговорить о колледжах?

– Конечно. Тебе нужно решить, куда ты будешь поступать.

– Нет, не хочу.

– Джун…

Она сдерживает подступающие слезы, руки сжимаются в кулаки. Длинная растрепанная коса, перекинутая через плечо, качается из стороны в сторону, когда она трясет головой.

– Я не хочу идти в колледж. Я не хочу уезжать из города, в котором мой брат испустил свой последний вздох.

Саманта вздыхает. Тяжело и болезненно.

Я сморгнул пелену и осторожно протягиваю руку к Джун. Я легонько касаюсь ее локтя, и она вздрагивает от неожиданности, но успокаивается, когда понимает, что это я. Она смягчается, когда наши взгляды встречаются. Шторм миновал.

Джун договаривает, губы ее дрожат:

– И я не хочу оставлять единственного брата, который у меня остался.

Я замираю.

Задержав взгляд, она уходит, проносясь мимо матери, застывшей в центре кухни: ее кожа нездорово бледная, неопрятные волосы собраны в пучок.

Саманта медленно выдыхает и замечает, что я смотрю вслед Джун. Выгляжу я, должно быть, таким же опустошенным, как и чувствую себя внутри.

– Ты поговоришь с ней?

Я бросаю взгляд на Саманту:

– Что?

– О колледжах. Это важно. Ей нужно… ей нужно что-то. Чтобы отвлечься. Некая цель.

– Ей нужно время, чтобы залечить раны, Саманта. Не прошло и двух недель.

– Мама. – Она прикусывает губу, опустив голову, словно избегая моего озадаченного взгляда. – Ты же не умрешь, если будешь называть меня так?

У меня перехватывает дыхание.

Сердце сжимается.

Саманта никогда раньше меня об этом не просила. Бейли всегда уважали мое решение обращаться к ним по именам, а не «мама» и «папа». Они знают, это не потому, что я не люблю их или не ценю их доброту и заботу, которой они окружают меня многие годы, – это просто глубоко укоренившаяся детская реакция на то, что со мной произошло, и я живу с ней всю жизнь.

Но теперь Тео больше нет.

Я единственный сын, который у нее остался.

Меня гложет чувство вины.

Шагнув вперед, я подхожу к Саманте, чтобы обнять ее, чтобы утешить, словно извиняясь за, что никогда не стану тем, кто ей нужен… но она отходит. Она отстраняется.

И извиняется.

– Забудь, – шепчет Саманта. – Прости, что я так сказала.

Она разворачивается и выходит из кухни, не сказав ни слова. Не оглянувшись назад. Она оставляет меня одного. И я перемещаю внимание на раковину, чтобы домыть посуду.