Единственная Джун

– Это не нормально. – Джун скрещивает руки на груди, футболка задирается вверх. Ее глаза становятся как синие угли, когда она впивается взглядом в Венди. – Она использует твою травму в попытке вернуть тебя.

– Это просто смешно, – вклинивается Венди, подавшись вперед.

– Зачем ты это надела?

– Что? – Венди оглядывает свою одежду. – О чем ты говоришь?

– Этот шарф. Он фиолетовый. – Джун надвигается на нее, ее глаза полны злобы и печали. – Зачем ты его надела?

– Ты ведешь себя как сумасшед…

Джун бросается на Венди и срывает шарф с ее шеи – по ее щекам текут слезы, все тело дрожит. Он падает на пол.

– Если бы ты действительно переживала о Бранте, ты бы не надела это, – выкрикивает она. – Просто уходи! Тебе здесь не рады…

– Эй, эй. – Мой шок рассеивается, и я вклиниваюсь между девушками. Внимание приковано к Джун: я хватаю ее за руки и отвожу назад, подальше от ошеломленной Венди. Мой голос тихий, хриплый. В нем сквозит беспокойство. – Что ты делаешь?

– Я. – У нее вспыхивают щеки, губы дрожат, она судорожно смотрит то на меня, то на Венди, потом снова на меня. – Извини… – Она сглатывает, качая головой. – Извини, Брант.

Гнев в ее глазах постепенно гаснет, на его месте остается лишь глубокая печаль. Душераздирающая скорбь. Когда моя хватка слабеет, она вырывается и уносится вверх по лестнице.

Я вынужден бежать за ней.

Я замираю на мгновение, а затем оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Венди: она подбирает с пола свой шарф, бросает на меня наполненный болью взгляд и выскальзывает через парадную дверь. И я иду в спальню Джун.

Когда я прохожу мимо, Эндрю все еще сидит на кровати Тео.

Все еще смотрит в пустоту.

Черт.

Черт.

Тяжело вздохнув, я нахожу Джун, свернувшуюся калачиком на кровати. Ее колени прижаты к груди, а лицо спрятано. Она крепко обнимает Агги, всхлипывая.

Пока я смотрю на нее, застыв в дверях, меня охватывает знакомое чувство, и единственное слово срывается прежде, чем я успеваю его обдумать:

– Джунбаг.

Она замирает, это слово эхом разносится по комнате.

Джунбаг.

Я не называл ее так уже несколько недель. Как я мог? Это прозвище родилось из невинности и чистоты. Незапятнанной любви.

Но теперь я знаю, как звучит ее желание. Я запомнил, как ее изгибы впивались в меня, когда я тянул ее за волосы, исступленно целуя. Я видел голубые искры пламени в ее глазах, когда она смотрела на меня так, как никогда не должна была смотреть.

Боже, зачем она меня поцеловала?

Зачем она пошла и сделала это?

И почему у меня не хватило силы противостоять ей?

При звуке этого имени у нее вспыхивают глаза. Когда она поднимает голову, ее взгляд смягчается на долю секунды.

Огонек… облегчения.

Она смотрит на меня. Она смотрит на меня, и на краткий миг, равный удару сердца, я знаю, что мы оба думаем о том поцелуе.

Мы не говорили об этом. Даже не упоминали.

И если бы он не прожег мне кожу, не превратил мои кости в груду пепла, не оставил меня испещренным шрамами, я бы спросил себя: а не привиделось ли мне все это.

Когда мы с Джун вышли на парковку больницы в ночь смерти Тео, Джун держала рецепт на ингалятор в одной руке и мою дрожащую ладонь в другой. Прошло всего несколько часов с момента, когда наши губы слились, языки переплелись, а наши тела прижались друг к другу, постыдно искушаемые тем, чего мы никогда не должны были желать.

Но за несколько часов многое может произойти, и так и случилось.

Произошло немыслимое.

В конечном счете в ту ночь произошло две трагедии, и если сравнивать их, то запретный поцелуй был всего лишь маленьким преступлением.

Поэтому, когда Джун отпустила мою руку и мы остановились возле моей машины, она подняла подбородок, встретившись со мной взглядом, в котором читалось полное опустошение, – я дал ей то, о чем она безмолвно умоляла меня.

Взаимопонимание.

Отпущение грехов.

Данное друг другу обещание, что мы похороним это навсегда.

Сотрем.

А потом мы оба расплакались, рухнув в объятия друг друга. Я осыпал ее волосы поцелуями извинений, а не желаний. Я обнимал ее в утешении, а не в порыве влечения. Наши стоны раздавались в ночи, наполненные болью потери, а не жаждой страсти.

Джун заправляет прядь немытых волос за ухо, сильнее сжав детскую игрушку.

Я опускаю глаза.

Она не может увидеть правду, скрывающуюся за стеной горя; я не могу выпустить ее на свободу. Я не могу позволить ей шепотом донестись до ее слуха и раскрыть мой темный секрет – что поцелуй с ней в корне изменил меня, и это невозможно стереть.

Можно только притворяться.

Подавшись вперед, я опускаю голову.

– Я не буду спрашивать тебя о том, в порядке ли ты, – говорю я ей, подойдя к краю кровати и засунув руки в карманы. – Я лишь хочу спросить, что я могу сделать, чтобы облегчить хоть крупицу твоей боли.

Тихий звук вырывается на свободу. Тревожный и болезненный.

Я отваживаюсь на нее взглянуть, она все еще лежит на краешке кровати, прижимаясь к мягкой игрушке. Слезы катятся по раскрасневшимся щекам, пока она вглядывается в мое лицо заплаканными глазами. Джун облизывает пересохшие губы, прошептав:

– Колыбельная.

Колыбельная.