Единственный, кому ты веришь

Главное, о чем я хочу сказать тебе, Луи, без беллетристики и подробностей, которые я опущу про причине лени или бессилия, трусости или страха, просто сказать тебе, – это о силе момента. О, я не сомневаюсь, что ты об этом знаешь, Луи, и скажу не для того, чтобы тебя просветить, нет, я просто хочу зафиксировать – это будет письменное свидетельство. Люди записывают истории, чтобы сохранить доказательства, вот и все. Книги состоят из воспоминаний, как почва под деревьями – из опавших листьев. Страницы как слои перегноя. Ты, наверное, сочтешь меня сумасшедшей, но часто я занимаюсь любовью только для того, чтобы потом об этом написать; конечно, бывает, что и ради самой любви, но я никогда не видела большой разницы между желанием близости и желанием писать – это один и тот же витальный порыв, та же необходимость ощутить, что жизнь материальна. Ты возразишь, что все как раз наоборот – одно компенсирует нехватку другого, мы отстраняемся от жизни, изгоняем себя из нее, когда беремся ее описывать, мы пишем о любви вместо того, чтобы ею заниматься. Однажды ты уже сказал мне, я помню: «Литература – это отсутствие плоти». То есть, когда человек пишет, он возносится над животными инстинктами, язык для него перестает быть частью тела. Истинная правда, и все же в слове «язык» таится какая-то безумная непристойность. Мне трудно произнести «язык» в лингвистическом контексте, не думая параллельно о его втором значении, не чувствуя во рту одновременно слово и сам орган, его произносящий, не видя в своем воображении соприкасающиеся, сплетающиеся, ищущие друг друга языки. Когда я пишу, мне нужна упругость языка, его деликатность, и нежность, и терпкость. Не на каждый язык можно перевести то, что я сейчас тебе говорю. Поэтому я купаюсь во французском языке, играю им, лижу, сосу, вкушаю, насыщаюсь; на этом языке рождается желание обладать, в том числе знанием. Я подхватываю на язык будущий рассказ, каждый поцелуй рассказывает мне историю. Самые красивые сказки сочиняются в тишине поцелуев, когда слова не нужны, чтобы чувствовать себя любимой. Всякий раз, утрачивая на время способность писать, я искала мужчину, потому что хотела снова быть живой. Вот почему всему наперекор я мечтала о Крисе. Не ради секса как такового, вовсе не ради удовольствия (да и получила ли я удовольствие в тот, первый, раз?), но чтобы ощутить всю мощь желания, воплотить его – облечь в плоть. Потому что не секс меня интересует, а желание. Не обладание, а влечение. Не судороги, а головокружение. Мое наслаждение выше экстаза. Я жажду не «маленькой смерти», а безграничной жизни, беспредельного пространства существования. Я не столько желаю наслаждения, сколько наслаждаюсь желанием. Любовь – не тема моих книг, а их источник. Я ищу не сюжета для романа, а ощущения жизни, писать о котором было бы признанием своего поражения и, по сути, наслаждением неудачей. Желать мужчину – все равно что вынашивать замысел новой книги: передо мной изначальный хаос, бескрайний открытый простор, где ничто не сдерживает галоп обезумевшего коня; еще там есть страх, в этом хаосе, и тоже бескрайний, головокружительный, хотя я знаю, что никто и ничто не выбьет меня из седла, мое могущество безгранично и безоружно, я мчусь вперед, а жаркий ветер, повенчанный с солнцем, дует мне в лицо. Потом хаос начинает упорядочиваться и успокаиваться, я чувствую этот момент, даже если потом о нем забуду, хаос становится фразой или пустой страницей, первой строчкой песни или тишиной, историей или ничем. Но вот заново открыть этот хаос в сердце слов, воссоздать в них биение изначальной силы мне не удается. Когда я сажусь за стол перед экраном ноутбука или чистым листом, меня охватывает ощущение утраты, беспредельность отступает, как море во время отлива. И когда не остается ничего, кроме песка, голой пустыни до самого горизонта, я бросаюсь на поиски источника энергии, места, наполненного присутствием, потому что отсутствие невыносимо, слова о нем уже отзвучали, мне нужно почувствовать живую плоть, чтобы снова начать говорить. Когда-то, если во время таких творческих кризисов я оставалась одна и не могла ни писать, ни испытать физическое желание, я шла к своему книжному шкафу и искала там, чем заполнить пустоты, проеденные тоской. У меня были любимчики, целый список симпатий, я знала, какая страница поможет мне снять напряжение, утолить жажду, удовлетворить желание, и порой я сразу ее находила или же долго листала книгу, стараясь унять нервную дрожь, которая у меня обычно появляется от сильного голода, – это тоже был голод, голод по словам, и я объедалась «Путешествием» Бодлера, «Максимами» Ларошфуко, финалом «Береники». Да, Луи, в моем меню была отборная классика! Но насыщал меня не только французский язык, если так подумать. Возможно, даже больше удовольствия мне доставляли стихи на английском и итальянском – так тело незнакомца, таящее неведомые наслаждения, влечет сильнее.