Единственный ребенок

Кое-как стряхнув тянущиеся к лицу руки, Сонгён изо всех сил оттолкнула ее. Широко раскрыв глаза от удивления, Хаён полетела куда-то вниз, размахивая руками в воздухе. Встав возле перил, Сонгён в ужасе бросила взгляд вниз и увидела, что девочка лежит прямо перед ней на полу, неестественно вывернув ноги. При этом она что-то кричала и все пыталась дотянуться до нее.

И тут вдруг руки у Хаён почему-то стали вытягиваться все дальше и дальше, и вот наконец вцепились ей в шею. От тепла ее кожи Сонгён прошиб ледяной озноб.

Сонгён резко открыла глаза. Все тело буквально пропиталось по́том. Это был всего лишь сон, но она по-прежнему чувствовала, как маленькие ручки Хаён смыкаются у нее на горле. Потрогала себя за шею. Ничего там не было, естественно.

И в этот момент увидела стоящую рядом Хаён. Все тело моментально покрылось гусиной кожей. Похоже, что прикосновение этих маленьких ручек отнюдь не было сном.

— В чем дело? — резко спросила Сонгён.

Хаён держала в руках подушку. Наверное, она просто спустилась сюда, чтобы не оставаться одной в грозу. Девочка протянула руку. Пощупала лоб Сонгён, а потом свой собственный.

— У вас горяче́е, — сказала она.

— Да, я неважно себя чувствую. Не поднимешься к себе в комнату? — произнесла Сонгён.

— Нет, я лучше останусь тут.

Сонгён хотелось держать глаза открытыми, но из-за таблеток она чувствовала сильную сонливость. Опять впала в глубокое забытье. Даже не осознала, как Хаён проскользнула в постель рядом с ней и крепко обхватила ее обеими руками за талию.

28

По темнеющему небу то и дело проскакивали яркие искры; налетел неистовый порыв ветра, и с неба обрушился мощный ливень.

Ли Бёндо рвал на себе волосы — песенка опять безостановочно гудела у него в голове. Никуда от нее не деться, даже если выдолбить мозг из черепа! Ноты, несущие боль, за всю его жизнь глубоко вре́зались в каждую клеточку его тела.

«Она хватала меня за горло и прижимала ко дну ванны, — подумал он. — Я видел ее искаженное лицо сквозь поверхность плещущейся в ванне воды. У нее был такой горестный вид, словно она плакала и смеялась одновременно, и я тоже плакал, хлебнув воды. А может, я плакал из-за страшной боли в легких — казалось, что они вот-вот лопнут».

Ли Бёндо продолжал проигрывать эту сцену у себя в голове.

«Ее глаза направлены на меня, но она не смотрит на меня. Наверное, потому что видит какие-то его следы в моем лице. Я никогда и слова от нее не слышал про своего отца. И у меня хватало ума не спрашивать.

Хотя нет, один раз, всего лишь раз, она все-таки упомянула про него. Сказала, что он заслуживал смерти.

Сказала, даже не произнеся слова “отец”. Вот тогда-то я впервые и узнал. Узнал, что стал плодом мужского насилия. Тогда я даже не понимал, что это означает, но мог предположить, видя выражение ее лица, что это нечто ужасное, обидное, жестокое.

“Лучше бы ты никогда не рождался! Я думаю об этом каждый раз, когда вижу тебя!”

Мать орала от ярости и обиды, которые не проходили, даже когда она заталкивала меня головой в ванну, подумал Ли Бёндо. Почему тогда она меня просто не убила? Или не избавилась от меня, когда я еще не родился — и никому из нас не пришлось бы проходить через всю эту боль…»

Грохот и вспышки света теперь обрушивались на тюрьму практически одновременно. Молнии, казалось, били уже прямо в крышу.

При виде ослепительного света Ли Бёндо подумал, что больше не в силах так и оставаться в тюрьме. Бросил взгляд на камеру наблюдения в углу.

«Они, наверное, сейчас видят меня на мониторе», — подумал он и посмотрел на кандалы, сковывающие ему руки и ноги. Ему давно хотелось со всем покончить, пусть даже такой ценой. И, оказавшись в тюрьме, на какое-то время он уверился, что все уже и вправду позади.

Чем больше он убивал, тем бо́льшую пустоту чувствовал. Он убивал, чтобы выгнать эту чертову песенку из головы, но она всегда возвращалась. Не вернулась она лишь тогда, когда он совершил двадцатое по счету убийство. Но теперь совсем другое терзало его.

С самого начала дело было вовсе не в песенке.

После убийства своей матери он вел самую обыкновенную жизнь. А когда опять начал убивать, то понял.

«Отныне я буду лихорадочно рыскать по улицам по ночам, — подумалось тогда. — Едва увидев подходящую женщину, начну искать способ добраться до нее и представлять себе, как убиваю. А потом в один прекрасный день все-таки убью ее, жаждая крови, как алкаши, которые ходят по барам, жаждут спиртного. Мои руки и так уже все в крови. Ноги тоже. Все это время я… я просто искал оправдания, чтобы убивать.

Когда я в тот раз пришел в себя, то душил женщину, напевая ту песенку. Это так во мне ожила моя мать. Я-то думал, что убиваю людей, чтобы заставить эту песенку умолкнуть, но теперь я понял. Я продолжаю убивать, потому что хочу услышать ее снова.

Я убил свою мать не потому, что ненавидел ее. Я отчаянно хотел, чтобы она любила меня. Я настолько жаждал любви, что заревновал, увидев, как она оказывает даже малейшие знаки внимания какой-то шелудивой кошке.