Эдит Пиаф

Фишер все сделал, чтобы выиграть. Как только он получил мой контракт, он заставил меня вкалывать каждый день в течение двух недель. Я брала уроки английского языка. Я отрабатывала с учителем две переведенные песни, и, можешь поверить, мне было не до веселья...

Когда я в первый раз пришла репетировать в "Версаль", у меня глаза на лоб полезли, я решила, что Клиффорд спятил. Я - в этой обстановке, это же ни в какие ворота! Представь себе на минутку Версальский дворец, построенный как декорация для цветной голливудской музыкальной комедии! Кругом статуи, подстриженные деревья, множество окон и дверей! Лепнина, окрашенная в белый и розовый цвета! Я и без того чуть не провалилась на сцене, обтянутой простым полотном, а среди такого нагромождения я и вовсе потерялась!

Фишер мне сказал, что я ничего не смыслю, что это типичная французская декорация (единственная, которая известна американцам кроме "Мулен-Ружа" и, конечно, Эйфелевой башни) и что она мне подходит в самый раз!

Да по мне как хотите! Я заткнулась. Не перечить же единственному человеку, который хотел мне помочь. И вообще, провалом больше, провалом меньше. С согласия Фишера мы убрали ведущего. Хоть это! Но душа у меня уходила в пятки.

Напрасно Фишер меня успокаивал с той чисто американской сердечностью, с которой, хлопая по спине, валят с ног: "Не волнуйтесь, все будет в порядке. Считайте, дело в шляпе. Теперь публика знает, кто вы. Американцев нельзя удивлять, не предупредив. Они должны знать, что им думать, и тогда ведут себя как надо. Их нужно правильно нацелить, и они заглотнут любую наживку". Меня прошибал холодный пот. Я испытывала страх в таких же масштабах, в каких они нагородили свой версальский базар.

Должна сказать, что Фишер и ребята из "Версаля" хорошо обрабатывали публику. Газеты анонсировали меня как певицу, которую открыли в Париже американские солдаты - я думаю, очень немногие из них слышали меня,- и (только не смейся) как "Сару Вернар Песни"... Да, ребята за ценой не постояли. Среди приглашенных были Марлен Дитрих, Шарль Буайе и все сливки общества... Французы, находившиеся тогда в Нью-Йорке,- Траддоки и Жан Саблон, пришли меня поддержать. Я в этом нуждалась.

Успех был бешеный! Люди кричали: "Браво!", "Да здравствует Франция!", "Париж"... не знаю что! Добрая половина меня почти не разглядела в этом огромном зале, я была такой маленькой, что видны были только волосы на макушке. А это не самое лучшее, что у меня есть, а, Момона? Назавтра для меня построили подиум.

Марлен пришла в гримерную поцеловать меня. Так мы и подружились. Какую она мне устроила рекламу! Она потрясающе ко мне относилась.

После провала в "Плейхаузе" мне был необходим успех в "Версале". Я была ангажирована там на одну неделю, а осталась двадцать одну. Представляешь?

Четыре месяца в Нью-Йорке - это срок! В отеле жить невозможно. За тобой такая слежка, будто ты монахиня и дала обет девственности.

У одной моей приятельницы по Парижу, Ирэн де Требер, была двухкомнатная квартирка на Парк-авеню. Она мне ее уступила. Многие приходили ко мне провести вечерок, посмеяться. И все-таки я чувствовала себя одиноко. Ночи тянулись бесконечно...

Жан-Луи закончил турне, которое мы должны были совершить вместе, и вернулся в Париж с бойскаутами. Вот так совсем просто, без всяких историй, я развелась с "Компаньонами".

К счастью, все друзья, которые оказывались проездом в Нью-Йорке, навещали меня. Больше всего я обрадовалась Мишелю Эмеру.

Когда я увидела в "Версале" его голову испуганной совы, я так и подскочила. И тут же решила его разыграть. Он бросается обнять меня, я его отстраняю и говорю сурово: "Лейтенантик, песню принес?" - "Нет",- отвечает он, как провинившийся мальчишка. "Ну, так я поздороваюсь с тобой, когда ты ее напишешь". Оставляю его и иду петь. Ты себе представить не можешь, до чего мне было смешно!

В первый момент он как будто рассердился. В гримерную, где он меня ждал, со сцены доносился мой голос. Машина заработала, и он начал писать на краешке гримировального столика "Бал на моей улице". Когда я вернулась, он протянул мне ее: "Поцелуй меня, я написал для тебя песню".

Сегодня вечером на моей улице танцы.

И в маленьком бистро

Радость бьет через край.

Музыканты на подмостках

Играют для влюбленных,

Которые кружатся парами,

Не сводя глаз друг с друга.

Смех на их устах...

Это правда. Мишель ей говорил: "Если я тебя долго не вижу, если ты далеко, я не могу для тебя писать". И он приходил тогда к нам домой: "Эдит, поговори со мной. Спой мне что-нибудь". И назавтра приносил ей новую песню. Он написал более тридцати песен, которые она пела долгие годы.

"На следующий день мы пообедали вместе у меня и взялись за

работу. "Бал на моей улице" - это хорошо, но мне хотелось

другого. Я хотела грустную песню, где бы рассказывалось про

человека, который в конце умирает. Я объяснила мой замысел

Мишелю, и он сразу же сочинил мне "Господина Ленобля":

Мсье Ленобль вытер нос платком,

Одел ночную рубашку.

Открыл газ и лег.

Назавтра все было кончено.

Он не пробыл в Нью-Йорке и полдня, а уже испек две песни".