Едкое солнце

Валентина протянула письмо, её рука застыла над моей тарелкой с нетронутым завтраком. Мама сообщала, что продала нашу старую квартиру и купила новую на окраине Милана. Она встретит меня завтра на вокзале, нужно незамедлительно помочь с переездом. Я вообще про то забыла! Завтра я должна покинуть Тоскану! Беспросветная, какая-то мыльная серость вдруг заслонила всё хорошее, что я видела за последние две недели. Это, вкупе с тем, что Пьетро страдал где-то в одиночестве, мучило меня, поедало, я была зла на обстоятельства, ожесточена.

Из-за стола ринулась к машине. Валентина в этот раз не стала возражать. Честное слово, её тепличное спокойствие поражало меня, а всё, что меня тогда поражало, одновременно пугало. Я неслась в её крохотном «Фиате» в надежде, что Пьетро уже шёл или ехал мне навстречу. Опять вспомнилась мама. В её письме чувствовалось отчаяние, я чётко услышала её голос, он будто говорил со мной со дна каких-то лютых бездн, в которые скатываются измученные, жалкие люди. Я туда никогда не сверну. Ведь стремилась-то я к человеку, который тоже меня любил, и вовсе не пыталась эгоистично порушить его свободное счастье. Мне только бы убедиться, что с ним всё в порядке, дальше я съезжу к маме, помогу с переездом, и потом наши с ней пути заведомо расходятся, я вернусь в Тоскану…

Поворот у акации, нарядной, душистой, непроизвольно вызвавшей на моём лице улыбку, – я приехала домой, уже скоро я сюда перееду, буду каждую весну и лето любоваться этими ослепительно-белыми гроздьями цветов. Я обошла дом. Мопеда, моего вылинялого доброго друга, нигде не обнаружилось. Поскольку дверь оказалась не заперта, я всё-таки решила проверить внутри. В комнатках спала тишина. Тахта – над ней повис сонный жаркий луч солнца – была пуста, одеяло смято. Пьетро ночевал здесь. Хоть какая-то благая весть.

Но где же ты, медвежонок мой? Я знала – он отправился к виноградникам, к бассейнам, к оливам богатых синьоров и синьор, к работе своей, живой и невредимый. Даже смерть не обладает той волей, что сломила бы Пьетро, выветрила бы из него дух ответственности. Но мне эгоистично хотелось ему сказать прямо сейчас, шепнуть только – ведь я тоже жива. Мне бы на секунду его взгляд для успокоения.

Не ведая, у кого ещё он работал, помимо синьора Флавио, я направилась в церковь, лишь бы не прекращать поиски. Щуплый министрант рассказал, как найти дом священника. Сам он не встречал Пьетро со вчерашнего утра. У священника мне сообщили, что Пьетро к ним не приходил и что, вообще-то, он очень закрытый юноша и часто исчезал в полях и лесах и подолгу бродил один. Но я прекрасно уже понимала, какая неправда могла скрываться за успокоительным словом священника. После этого я обошла, потом объездила всю деревню и её окрестности несколько раз, избороздила дороги, даже не вполне знакомые и совсем незнакомые, которые смогла отыскать, останавливаясь и разглядывая чьи-то виноградники, пока, наконец, у меня не кончился бензин.

Царил полдень, мрела сухая жара, хотелось пить. Солнце пребывало в исступлении, земля разогрелась, а там, где не было травы, раскалилась, точно готовая треснуть. Захлёстывала обида, хотя я понимала, что всё себе накрутила, не стоило так убиваться. Машина – умерла она с помпой, истратив последний вздох на верхушке холма, по которому стлалась дорога, – оставалась за моей спиной, я брела домой пешком около двух часов, может, гораздо меньше, но без наручных часов казалось, что именно столько.

Однажды замаячила окаймлённая деревьями дорога, и я испытала маленькое счастье. Представила, как напьюсь теперь воды. Но следом хлынуло счастье несоизмеримо масштабнее воды – за кипарисом – тем самым – к земле прислонился мопед, алевший в траве. Пьетро! Как я обрадовалась! Помчалась очертя голову к себе – в спальне его не было, ринулась на кухню, на террасу, а с неё – в виноградники, в рощу, к буку тоже бегала. Я носилась птицей, не мечущейся – вольной, не переставая светиться, чувствуя ветер под крыльями, ощущая прежние силы и то, как они заново наполняют собой любовь и заботу, уготовленные для Пьетро.

Странно, его нигде не оказалось.

Я поуспокоилась, отдышалась, присев на свой подоконник. Рой мыслей затихал, вокруг постепенно оживала реальность – в виде пения цикад и каких-то едва различимых стонов, тихих, будто плач или попытка объясниться. Я подняла голову к потолку. Мой добрый солнечный мальчик вернулся, как клыками жизни израненный, не нашёл меня и поднялся к Валентине! Внутри всё сжалось комом боли.

Теперь я спешила к нему по лестнице, уже почти добралась, а как отчётливее всё услышала, замерла – то не совсем стоны были, а мычание, то немногое, на что способен голос Пьетро, мычание, которого Пьетро так стеснялся. Гулкое, отстранённое, точно ветер завывал в затерявшейся пещере, куда даже случайным энтузиастам-путникам боязно заходить. Странная ассоциация. Я сделала шаг. Нет, не странная – страшная. Только представить это одиночество, неумолимо тебя преследующее, в котором воешь от страданий и не слышишь самого себя…