Едва замаскированная автобиография

Как я сказал, пиджак прекрасный, но раньше он был еще лучше. Он потерял форму, когда я попал в нем под ливень в Венеции, куда поехал на весенние каникулы на втором году обучения в Оксфорде. Мочить его не было необходимости. Я мог укрыться в кафе или где-нибудь еще, и все произошло из-за моей отчаянной и срочной потребности заняться сексом. Так что туда мы сейчас и отправимся — вы, я, мой брат Дик и еще несколько человек, с которыми мы вскоре познакомимся: в Венецию весны 1986 года.

Более конкретно, мы находимся в похожей на общежитие комнате самого дешевого отеля в самой непривлекательной части Венеции, какую только можно найти, куда мы приехали на учебную экскурсию, организованную кафедрой изобразительного искусства школы, в которой я раньше учился. Ввиду того, что там учится мой брат, а я в хороших отношениях с преподавателями, я увязался с ними в эту поездку.

Времени около половины восьмого утра, и хотя еще никто не встал, мы все зашевелились от неприветливого света Адриатики, просачивающегося сквозь дешевые шторы, возобновившейся дрожи накопившегося похмелья и приглушенного звука ритмично поскрипывающих где-то в комнате пружин кровати.

Как это часто бывает с раздражающими звуками, чем сильнее стараешься не думать о них или не замечать, тем более они обращают на себя внимание. Если бы над нами пролетел Конкорд, да при этом на площади стучал десяток отбойных молотков, а стена гостиницы обвалилась от страшного землетрясения, то все равно, наверно, у меня в ушах громче всего звучал бы этот скрип. Слух напрягается так, что возникает болезненное ощущение. Он напрягается так, что слышишь, как напрягся слух у всех остальных.

Раздается оскорбленный крик: «Томпсон!»

Скрип прекращается.

— Томпсон, ты что, дрочишь? — продолжает Дик. Моему брату свойственна безжалостность, что мне очень нравится. Если только она не направлена против меня.

— Нет.

— А почему тогда прекратился скрип, когда я тебя окликнул?

— Наверно, это кто-то другой, — бормочет Томпсон.

— Кто-то другой в этой комнате, которого зовут Томпсон, — саркастически замечает Дик.

— Это я, — отзывается Ник, через кровать от меня. Ник — один из моих старых друзей по школе, младше меня на год. У него длинные волосы, похоже завитые, и уходу за ними он отводит не меньше чем полдня. Оставшееся время он посвящает развитию мускулатуры — «моего тела», как он чудно говорит.

— И я, — говорит Дейв с соседней кровати. Дейв — результат школьных правил, ближе к мальчишке, чем к учителю, помощник преподавателя изобразительных искусств. У него детское личико, закрученные вверх усы и кашель курильщика, переходящий в эмфизему.

— Я — Томпсон. И моя жена тоже, — говорю я.

Дик смеется над репликой из «Монти», как я и рассчитывал.

— Я не дрочил, — говорит Томпсон почти со слезами в голосе. И пока никто не открыл шторы и его не увидели во всем позоре после мастурбации, покрасневшего и схваченного на месте преступления, он скатывается с кровати и исчезает в двери ванной комнаты.

— Бедный Томпсон, — задумчиво произносит Дейв, не зная при этом, как он прав. Томпсон вырастет и станет рослым, спортивным лондонским байкером. И однажды, когда он будет нестись по набережной на своем «Блейде», на него наедет какой-то безмозглый таксист. Томпсон после этого уже не встанет на ноги.

Но в Венеции мы этого еще не знаем. В Венеции мы безжалостны.

— Жалкий, несчастный Томпсон, — говорит Дик. — Нельзя дрочить в комнате, полной народа, где никто не спит, это отвратительно.

Дейв по-прежнему лежит, повернувшись боком на подушке:

— Ну и фашист твой братец!

— Не вижу ничего фашистского в том, чтобы оказать услугу всему обществу, — говорит Дик. — Ты же сам лежал там и думал то же, что и остальные. Лежал и думал: «Бог мой, этот Томпсон держит вспотевшими ручонками свой коротенький отросток и вот-вот извергнет свою скользкую…»

— Пожалуйста, без подробностей, — говорит Ник.

— Он, наверно, как раз сейчас это и делает, — говорю я. — Знаешь, Ник, он спускает в раковину, и когда ты пойдешь умыть лицо…

— Томпсон! — орет Ник. — Томпсон, если я сейчас поймаю тебя, как ты дрочишь в ванной… Доброе утро, мистер Браун! Здравствуйте, сэр!

Я думаю, что он дурачится, но нет — руководитель кафедры изобразительных искусств мистер Браун действительно стоит в дверях и выглядит несколько смущенным.

— Доброе утро и вам, Кирхэм, и братьям Девере, и Дейву, — говорит мистер Браун, который, что забавно, всегда одевается в коричневые тона. — Я решил напомнить вам, что мы встречаемся перед Академией в девять тридцать.

— Черт, ты думаешь, он слышал? — говорит Ник.

— Нет, наверняка не слышал: ты же не кричал во весь голос! — говорит Дик.

— Я думаю, что у мистера Брауна не будет никаких возражений против использованного термина, — говорю я.

— Надеюсь, ты не хочешь этим сказать, что наш досточтимый руководитель кафедры изобразительных искусств мастурбирует в клозете, — говорит Дейв.