Ее внутреннее эхо

«К лучшему, к лучшему, все к лучшему. Хорошо, что так обернулось, – успокаивал он себя, пытаясь достать сигарету, – а Сонька найдется, нам завтра переделывать концовку, куда она денется».

Но и назавтра она не нашлась.

В сильном волнении он пытался вспомнить их последнюю встречу. Писали всю ночь, она, уже сонная, вышла его провожать вниз, к такси. Немного постояли, он выкурил две или три сигареты, разговор все не кончался, так часто бывает… Потом он сел в такси… Стоп, кажется, сначала они попрощались, но как? Он ее поцеловал, да… там стоял фонарь…

Вдруг все вспомнил и понял. И она, как почувствовала – сняла, наконец, трубку.

– Сонечка… Скажи, родная моя, я сделал что-нибудь не так?

Она помолчала. Это был их первый неловкий разговор. Ей проще было обматерить его, обозвать идиотом, тряпкой или бездарностью.

– Все нормально. Просто… Помнишь, вчера ты, уезжая, чуть не наткнулся на столб, когда мы прощались… Одним словом, так вышло, что ты случайно поцеловал меня в губы. Промахнулся. Ты помнишь?

Теперь замолчал он. Конечно, он все помнил, помнил и фонарный столб – даже дверь в машину из-за него удалось открыть не полностью, он с трудом потом протиснулся.

– Я это сделал не случайно, – произнес он очень внятно, шалея от собственной наглости. – Я не промахнулся, Сонь. Я этого хотел.

Глава 4

Альберт Казаков никогда не мог внятно определить свою национальность. Смесь кровей была такая пестрая, что бесполезно было кому-нибудь это объяснять.

«Это даже не полукровка, это черт знает что такое, – улыбался он своему отражению в зеркале, – но как же хорошо получилось».

Получилось неплохо, это правда. Довольно долго национальность Альберту была не нужна. В школе его считали грузином из-за грузинской фамилии и южному типу внешности, в институте он начал писать книги, а к концу пятого курса получил предложение о публикации и выбрал псевдоним.

Поменять имя даже для обложки ему казалось страшным, а фамилию он с радостью изменил на простую, русскую – Казаков.

С годами все отошло на второй план – дом, семья, первая профессия, осталась только литература. Не очень, как говорится, большая, но Достоевский уже умер, как часто повторял юный Альбертик после приема горячительных напитков.

Вообще, с возрастом он сильно изменился – превратился из легкомысленного «как бы грузинского» юноши в красивого спокойного «как бы русского» мужчину.

Изменился не только внешний облик, характер и профессия, но даже и настоящая его фамилия.

Когда умер старый отец, тоже не совсем грузин, Альберт с легкостью поменял паспорт, полностью вжившись теперь в свой известный всей стране псевдоним – Казаков.

Все в нем было новое, красивое, ловко подогнанное под бремя славы. Этот новый образ ничуть не мешал ему писать, скорее, помогал.

Главным его успехом была серия исторических детективных романов, объединенных общим героем-сыщиком полиции – таким же эффектным и холодным внутри, как и его создатель.

Нет, он не был злым, жестоким, ничего подобного. Милый добрый мужик, хороший семьянин, хороший любовник, известный писатель. Очень известный, пожалуй, самый. Он постоянно заседал в жюри литературных конкурсов, его книги переводились «на до хрена языков, не считать же мне их», – улыбался он друзьям. Но не просто считал, а пробивал каждый новый перевод. В любом подпитии Альберт Казаков держал в голове все эти цифры, в этом и была главная проблема.

Его агентом была новая жена – красивая молодая еврейка, полностью посвятившая свою жизнь служению великому мужу. Она вела все его дела, занималась хозяйством и дочками, а когда муж тяжело заболел, выходила его собственными руками, ни на минуту не теряя оптимизма. Словом, надежный друг и товарищ. Лечился он в Израиле, отлежал в больнице восемь долгих послеоперационных недель, во время которых супруга ни на шаг не отходила от него. Потом еще несколько месяцев приходил в себя в доме ее брата в Тель-Авиве, на самой окраине. Летать не рекомендовали, делать было нечего – объездил всю эту маленькую страну, вошел во вкус, приобрел много любимых задушевных мест.

Именно здесь, в этой стране ему не писалось. Зато хорошо думалось, чем он часами и занимался, остановившись посреди пустынной дороги. Он ждал великого откровения, которое просто обязано было спуститься свыше с этих святых небес и дать новую идею для творчества. Нужно было удивлять и потрясать публику и дальше, но все происходило как раз наоборот. Постоянная суета оставила его, он не хотел писать, не хотел ничего планировать и никуда ехать. Бродил по душным улочкам, засунув руки в карманы, загребая сандалиями пыль и цветочный сор.

Каждый такой цветок, даже сорванный и умерший, брошенный на землю и растоптанный, вызывал в нем бурю эмоций. Да что цветок – он замирал от любого вида или звука, будь то коршун, зависший над дорогой или грабли, прислоненные к каменному забору. Все вокруг вызывало в нем смутный, незнакомый раньше душевный трепет, все трогало и умиляло его до слез.

«А ведь это любовь», – с изумлением догадался он.