Ее волос манящий теплый шепот (СИ)

В кабинете завариваю себе кофе, когда входит Эд. В его руках тарелка с черешней.

—С возвращением, Этери,—говорит он и обнимает.

Мы обсуждаем тренировки в Новогорске Шомы Уно и пробуем ягоды на вкус. Они пахнут летом.

Эд—сама любезность все это время. Но когда все рабочие моменты закончены и он собирается выходить, его вопрос меня выбивает:

—Ты вообще как?

И я понимаю, зачем он спрашивает это, но не хочу отвечать подробно.

—Все хорошо,—говорю я.

—Когда-то я сказал тебе, что не хочу, что бы все это сделало тебе плохо, Этери,—произносит Эдуард.—Я и сейчас этого не хочу. В любом случае ты—удивительная женщина, быть с которой просто может не каждый.

Аксенов выходит, а я почему-то начинаю смеяться. Эдуард никогда не говорил мне подобных вещей, когда мы спали вместе. Мы с ним ни о чем не разговаривали и никогда не выясняли отношения. Наверное, в этом какая-то моя карма—быть с теми, кто ни о чем не хочет говорить и предпочитает все избегать и прятать.

Но больше я так не хочу.

Резко поворачиваюсь и сбиваю со стола рамку с фото, пытаясь ее поймать. Но осколок впивается в палец и я зажимаю руку платком. Останавливаю кровь кое-как и иду искать Дудакова с его чудо-пластырями.

По дороге делаю пару фото с поклонниками, мило улыбаясь и не обращая внимания на пульсирующий палец. Сергей обрабатывает мне руку, привычным движением прижимает свои детские пластыри с гусеницами и ни о чем не спрашивает.

Я больше не читаю интернет и не смотрю новости. Для этого всего банально не остается времени, хотя нереальность происходящего меня не покидает. Словно я смотрю на всю свою жизнь со стороны сейчас и не могу понять, где ошиблась, и ошиблась ли вообще.

«А тем временем император издал указ, скрепленный самой большой императорской печатью. В этом указе настоящего соловья объявили навсегда изгнанным из китайского государства. А искусственный занял место на шелковой подушке, возле самой императорской постели. Вокруг него были разложены все пожалованные ему драгоценности, в том числе золотая императорская туфля.

Заводной птице дали особое звание: “Первый певец императорского ночного столика с левой стороны”, потому что император считал более важной ту сторону, на которой находится сердце, а сердце находится слева даже у императора!

Ученые написали об искусственном соловье двадцать пять толстенных книг, полных самых мудреных и непонятных китайских слов. Однако все придворные уверяли, что прочли эти книги и поняли от слова до слова, - иначе ведь их прозвали бы невеждами и отколотили бы палками по пяткам.»

***

На следующий день мы гуляем с Дишей по городу и она делает фото.

—Я хочу, что бы стало понятно, какой вижу тебя я,—говорит Диана, а я смотрю на себя со стороны и не верю.

—Ты видишь меня слишком красивой,—смеюсь .

Диша серьезно смотрит мне в глаза и качает головой:

—Нет. Ты еще более красивая, поэтому я покажу всем только твою спину.

Я же вижу на экране телефона свои кудри, а еще лопатки и думаю о том, что поворачиваться спиной к людям не стоит, что бы не получить туда нож, но иногда более опасно показывать всем свое лицо.

Потому что так ты делаешь только с тем, кому доверяешь и открываешь сердце, ранить в которое проще и гораздо больнее.

—Я люблю тебя, мам,—шепчет Диша.

—Я тоже тебя люблю.

На самом деле признаваться в любви очень просто, если это правда.

Гораздо сложнее об этом не пожалеть.

И только сейчас я до конца осознаю, что Даня за все время так и не сказал мне, что любит.

Ни разу.

Даже в момент самой откровенной близости.

От этого на секунду мне становится пронзительно холодно, а потом отчаянно тихо.

========== Глава девятнадцатая, в которой приходит понимание ==========

POV Даниил

Я просыпаюсь рядом с Олей и понимаю, что вся прошлая ночь была ошибкой. И от этого мне тошно. Сейчас проще всего было бы встать и тихо уйти, но я больше так не могу. Мне снилась Этери. Ее шепот и волосы, сияющие сильнее золота.

Я смотрю на спящую девушку рядом с собой и молчу, потому что слова застревают где-то на уровне горла. Словно что-то не дает им вырваться наружу. Я беру телефон в руки и листаю новостную ленту. И вся эта грязь опять льется с экрана. Я не могу защитить от нее ни себя самого, ни всех, кто мне дорог. Пишу сообщение Дудакову: «Как Этери?».

Он отвечает мне спустя минуту : «Она хорошо. Но другого я никогда бы тебе не сказал. Поэтому тащи свой зад в Москву и разгребай свое дерьмо сам».

Я никогда не слышал от Сергея таких слов, но, очевидно, где-то есть и его предел. Я выдыхаю. Рядом просыпается Оля и тянется ко мне, что бы поцеловать.

Отстраняюсь и говорю, тщательно подбирая слова:

— Мне жаль, но вчера я был неправ, что позволил всему случиться. Я больше не хочу вводить тебя в заблуждение, потому что это будет нечестно по отношению к тебе и тому человеку, о котором я постоянно думаю.

Оля смотрит на меня, закусывая губу, на секунду становясь похоже на Этери, а потом спокойно говорит:

— Я ни о чем не жалею, но ей всего семнадцать и она не поймет того,что ты сделал.