Эффект бабочки в СССР

Он, черт побери, так и сказал! Помните о будущем! Всё-таки это был невероятный человек. Неоднозначный — да, жесткий, порой даже жестокий — наверное… Так или иначе — я рассказал ему. Про мак и шафран, про десять лет кровопролитной войны с шурави и вывод Ограниченного контингента советских войск, еще десять — с Наджибуллой, Хекматияром, талибами и всеми прочими, потом — двадцать лет «контртеррористической операции» США и их позорное бегство… И про его смерть сказал тоже — прямо и без обиняков. Кому хочется погибнуть, не дожив до пятидесяти, в зените славы, зная, что всё, за что ты боролся, пойдет прахом?

Масуд слушал, не перебивая, и лицо его мрачнело всё больше и больше. Очевидно — не такой судьбы желал он для своей страны. Когда я закончил, Ахмад-шах спросил только одну вещь:

— Союза ведь тоже не станет?

Ну да… Вывод был очевиден: американцы у Советских границ — это нонсенс!

— Знаешь, Герман Белозор, ни ты, ни я… Мы оба не хотим такого будущего. Ты сказал, что у тебя есть только слова, но… Твои слова жгут сердце. Их нельзя не слушать! Тебя слушают многие — и здесь, в Афганистане, и там, на твоей родине. И если бы среди тех, кто решает судьбу Союза, был кто-то авторитетный, настоящий вождь и настоящий воин, который умеет держать слово, обладает своим видением и не побоится пожать мне руку при встрече… То ты мог бы свести меня с таким человеком. С таким человеком мы могли бы договориться. Мы могли бы поддержать друг друга, помочь друг другу сохранить наши страны, — проговорил он.

И мое сердце застучало как сумасшедшее — вот оно! Вот ключ к изменению будущего! Неужели — всё не зря?!

— Есть… Есть такой человек… — хрипло проговорил я. — И я передам ему ваши слова.

А потом мы записали интервью.

* * *

Глава 20, в которой появляется реальная перспектива получить медаль

В Кабул я прибыл спустя несколько дней. Журналистская вилла встретила меня невнятным шумом, звоном, музыкой, которые доносились из дома, и спящим на посту царандоевцем. Он прислонился плечом и головой к столбу и перекрыл своим телом калитку. Разморило, бедолагу! Совсем еще пацаненок, кудрявый, носатенький, даже во сне бдил и охранял покой представителей дружественной советской прессы. Которые, по всей видимости, этого не ценили и развлекались вовсю.

— …любимый мой, родно-о-о-ой! — разрывалась Клавдия Шульженко из сиплого нутра патефона, откуда-то со второго этажа виллы.

Где они патефон-то выкопали? Я аккуратно переставил царандойчика в тенёк, под чинару, воткнув его тело в развилку между ветвями. А потом открыл калитку и вошел на территорию виллы. Царандойчик, кстати, так и не проснулся. Умаялся, болезный.

— …Не жди любви обратно,
Забудь меня,
Нет к прошлому возврата,
И в сердце нет огня…

— Патефон явно был на последнем издыхании, потому что издавал звуки, напоминающие стенания кота перед тем, как он соберется загадить ковер каким-нибудь непотребством.

Огня в сердце не было и у грузного, плотного мужчины в хорошем цивильном костюме, который мордой вниз плавал в чаше фонтанчика во дворе. Ну как — фонтанчик? По местным меркам каменная тарелка дух метров в диаметре, с бьющей по центру струей воды, была настоящей роскошью!

И вот в этой самой роскоши пускал пузыри некий солидный товарищ. Никого больше во дворе не было — журналистская братия буйно проводила время наверху, в большой комнате типа гостиной, совершая возлияния во имя Бахуса, или попросту — занимаясь распитием спиртных напитков. А тут человек тонул, между прочим! Может — так и было задумано?

— Э-э-э-э! — крикнул я. — Есть кто-нибудь? Тут у вас мужик в фонтане!

Никто не откликался. Кроме Клавдии Шульженко, конечно:

— …Ты помнишь наши встречи
И вечер голубой?..

Кому как, а вот человеку в фонтане встреча грозила уже разве что с апостолом Петром, и никто, кроме меня, помочь ему не торопился. Я подскочил к бортику чаши, ухватил его одно рукой за ремень, второй — за шиворот, и, здорово напрягаясь, вытащил его из воды.

Он уже и пузыри не пускал — захлебнулся, что ли? Делать искусственное дыхание толстому дядьке в костюме? Не-е-е-т, не для того моя роза цвела… Я подставил колено, расположил сие тело солнечным сплетением поперек моего бедра и обоими локтями надавил ему на спину.

— Буэ-э-э-э-э! — сказало тело, извергая потоки всякой дряни изо рта, и закашлялось.

Но в сознание не приходило. Спасение утопающих — дело мерзкое. Хорошо, хоть штаны мне не заблевал! Я прислонил его к фонтану, зачерпнул оттуда же водички и плеснул ему в лицо, пытаясь привести в чувство, но тщетно. По крайней мере, товарищ в костюме дышал! Это уже утешало. Его лицо было мне абсолютно незнакомо: щекастый, плохо выбритый, с залысинами, мохнатыми бровями и мясистым носом.