Эффект бабочки в СССР

Что у них тут — эпидемия? Часовой спит, этот прийти в себя не может! Принюхавшись, наконец, понял в чем дело: он был чертовски пьян! Я с досады размахнулся и — ДАЦ! — врезал ему по щам. Лицом или даже физиономией назвать место, где у него располагались нос и рот, язык не поворачивался. Может протрезвеет — тогда в лицо и превратиться. А так — было у нас такое словечко — «щи». Кроме замечательного супа оно обозначало еще и такую отвратительную рожу.

— Ы-ы-ы-ы! — сказали щи. — Ты кто?

— Гера Белозор, — вежливо представился я.

— Ты меня спас, Гера Белозор! — его взгляд становился всё более осмысленным. — От смерти спас! С меня — медаль! Хр-р-р-р-р!

Курва! Он откинулся затылком на бортик фонтана и захрапел. Я зачем-то пнул ботинком подошву его туфли, постоял немного и пошел наверх — в комнату, которая условно могла считаться моей. Нужно было писать интервью с Масудом.

Навстречу мне по лестнице сбегали два моложавых мужчины: фотокор и спецкор из «Правды». Я не особо с ними общался, душные они были ребята. Но поздороваться — поздоровался, и спросить — тоже спросил:

— Что за хмырь там в фонтане болтался? Едва вытащил, увесистый такой!

— Это не хмырь, это хозяйство Суслова! — ответил фотокор. Он был чуть менее душным. — Нажрался как свинья, идеолух! Весь джин выхлебал в одно рыло, всосал ноль семь, представь себе! Он там не помер?

— Не. Я его спас, — реплика про «хозяйство Суслова» прозвучала очень двусмысленно.

— Герой, бл*ть. Лучше бы он утоп… — даже стойкий партиец-спецкор дал волю эмоциям.

Чем же он им таким насолил? Хотя, выхлебанная бутылка дефицитного джина, в нынешних условиях вполне могла стать поводом для ненависти. Особенно — со стороны стойких партийцев.

Шаркая по ступеням, я поднялся на второй этаж и прошел мимо коллег по перу, морально разлагающихся и позорящих светлый облик строителей коммунизма. Они продолжали гулеванить в холле за накрытым столом, полном вскрытых консервов, бутылок и оберток. Журналюги вяло мне отсалютовали, даже не предложив присоединиться, и я добрался наконец до двери своей комнаты и сунул ключ в замок. Клавдия Шульженко звучала на бис:

— …Ты помнишь наши встречи
И вечер голубой,
Взволнованные речи,
Любимый мой родной…

Я вошел в свою обитель, помянул Волка из «Ну погоди», по-папановски рявкнул:

— Любимый мой, родной! — и ляснул дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.

* * *

Материал был готов к ночи.

Я долбил по клавишам как проклятый, практически не слушая диктофон, и при этом зная — не ошибусь. Такое бывает, когда возникает та самая «химия» интервью, когда журналист и герой забывают о стеклянной стене условностей, стоящей между ними, и беседуют как человек с человеком, вне рамок статуса и социального положения, но при этом прекрасно чувствуя границы дозволенного и понимая, что именно хотят прочесть люди по ту сторону текста, на какие вопросы хотят получить ответы, и в какой форме. Это — большая редкость, но именно так получилось у нас с Ахмад-шахом.

Если честно — я был опустошен. Интервью — и сама беседа с Масудом, и работа над материалом, выжали меня досуха, не осталось даже сил, чтобы расстелить постель. Я рухнул на кровать, и некоторое время бездумно смотрел в потолок, представляя, что текст мой зарежут, не пустят в печать или — хуже того, искромсают и вывернут наизнанку так, что ставить свою фамилию под получившимся убожеством будет просто стыдно.

Плавали — знаем.

В голове мелькнула даже подленькая мыслишка не сдавать его вовсе. Или — придержать до лучших времен. Мол, не готова нынешняя аудитория к ТАКОМУ образу врага. И партия не готова. Показать кого-то из врагов человеком, когда все остальные только и делают, что расчеловечивают тех, с кем воюют? Говорить о мире, когда система и о войне-то говорить не хочет? Сожрут, как есть — сожрут! Или — испоганят саму идею…

Давать или не давать текст в печать сейчас? Или довольно с них будет и гонзо-репортажей с маковых полей?

Решение созрело само собой: я покажу материал Машерову! И скажу с глазу на глаз то, что обещал Ахмад-шаху. Черт возьми, если один старый партизан, выходец из глубоко религиозной семьи, человек чести, человек дела и большой патриот своей малой родины не поймет другого — такого же, только молодого, если они не найдут общий язык, то пошло оно нахрен, такое человечество и такая история!

Настропалив себя таким образом, я не заметил, как уснул. А наутро, побрившись, умывшись и растащив похмельные тела коллег из холла по комнатам, сложил в папку листки папиросной бумаги, покрытые машинописным текстом, вызвал машину и поехал в Представительство конторы глубокого бурения — показывать текст интервью самому главному местному бурильщику.

Для Машерова у меня осталась копия — дурак я что ли, такие материалы в одном экземпляре писать? Ксероксов еще не было, но копирку-то еще в начале девятнадцатого века изобрели! И если лупить по клавишам как следует, то выдавать можно сразу по три-пять экземпляров. А я лупил даже сильнее, чем следует.

* * *