Эффект Лазаря

Я часто думала, а любила ли она кого-нибудь из своих мужчин? Дядю Жору или Варлена? По-своему, конечно, любила, но не отчаянно, не самоотреченно, и, уж конечно, не безнадежно. Она не потерпела бы безысходности ни в любви, ни в чем другом, и свое нынешнее положение она таковым не считает. Года два назад я спросила ее, любила ли она по-настоящему. Думала, отшутится, а она спокойно и серьезно, так что я не усомнилась в ее правдивости, ответила, что любила.

– А кого? – Я замерла, ожидая ответа.

– Как кого? Твоего отца.

Я удивилась. Любила, а все фотографии уничтожила.

Об отце я ничего не знаю. Если разобраться, единственное переживание, которое у меня с ним связано, отношения к нему не имеет. Хотя, почему не имеет, если связано именно с ним?

Однажды, когда я пытала Томика, каким был мой отец, она спросила:

– Ты слышала о грузинском кинорежиссере Иоселиани?

Я не слышала.

– Есть у него фильм «Жил певчий дрозд». Это о парне, оркестранте-ударнике в оперном театре, который жил, как хотел, то есть, как птаха. Простой такой, свободный от обязательств, бестолковый и для всех милый. Жил-жил, пел-пел, летал, куда хотел, да и пропал ни за грош. Вот и твой отец был такой.

– А что, мой отец разве пропал?

– Это я – образно. Надеюсь, ничего с ним не случилось.

Сказала – и забыла, а я запомнила и хотела посмотреть этот фильм, а его нигде не показывали. Мы тогда не знали, что Иоселиани эмигрировал в Европу, а значит, умер для советского зрителя. Удалось мне посмотреть фильм, когда я была уже взрослой.

Герой фильма, Гия, как и говорила Томик, хороший, но безбашенный парень. Дня ему не хватало, он вечно спешил, повсюду опаздывал, но в последний момент успевал во всем принять участие. Однако парадокс в том, что на самом деле времени у него было воз и маленькая тележка, а мир полон впечатлениями. Он был созерцателем: наблюдал работу часовщика, разглядывал в телескоп – звезды, в микроскоп – микробов, мужика на сцене пустого ресторана, неумело пытавшегося сыграть на фортепиано романс, и, конечно же, глазел на девушек. Засматривался – задумывался, гуляка праздный. И погиб по-глупому, засмотревшись на девушку. Под машину попал.

Еще история с кепкой. В часовой мастерской он прибил крючок, чтобы кепка часовщика не валялась где попало. Вот это и осталось после смерти непутевого парня – крючок для кепки.

Необычный фильм для нашего времени – раздумчивый. Нетерпеливые выходили из зала. А я сидела как приклеенная. С тех пор как был снят фильм, время убыстрилось, не все могут выносить медленные фильмы без погонь, выстрелов, без сюжета. Я помнила, что Гия должен погибнуть, но почему-то надеялась, что судьба сохранит его. Я проплакала весь фильм.

Потом я спросила Лидушу, смотрела ли она «Жил певчий дрозд». Не смотрела. Тогда я рассказала содержание. Правда ли, герой похож на моего отца? Она только плечами пожала.

– Славик был милым парнем, душой общества. Жаль, конечно, что у них с Томиком так получилось.

Наверняка Томик не случайно вспомнила этот фильм. А может, в ней говорила обида? Обида была. 42

Защебетали птички. Сначала отдельные, а потом хор стал разрастаться, шириться, и я поняла, что наступило раннее утро, мрачное во всех отношениях. Непонятно только, откуда в мире, лишенном деревьев и заполненном серыми бетонными коробками, взялись птицы.

Опять побегала по комнате и понаклонялась, чтобы размять тело и согреться. Хотела умыться, но пробрала дрожь, и умывание отменила. Села на корточки в углу и решила вспомнить мамушек, Шурку, Лильку и тетю Тасю, которую так и не навестила. Времени у меня было навалом.

Подумала: надо принять какой-нибудь важный обет, и, если удастся отсюда выбраться, выполнить. Но не поможет обет. И какой обет? Бороться за Томика. Но это бессмысленно: спасение алкоголика в нем самом, захочет – спасется. И Шурку я не вразумлю, ей нужно повзрослеть, и это должно случиться само собой. Я могу только любить их и принимать такими, какие они есть. К Гениям я в последнее время отношусь совсем не по-дружески, и это целиком моя вина. Если мне повезет отсюда выйти живой, я должна пересмотреть все свои отношения с близкими людьми, я должна измениться.

Есть еще дядя Жора, человек для меня совсем не чужой. Последний раз я встретила его случайно года два назад на канале Грибоедова, когда он выходил из корпуса Бенуа с какой-то выставки. Обнялись, расцеловались, и, наверное, от неожиданности я прочувственно ляпнула: «Как ты постарел», – и заплакала. Он все не выпускал меня из объятий, и я поняла: он не хочет, чтобы я видела, что он тоже плачет.

Мы пошли в Михайловский сад и долго сидели на скамейке. Меня неприятно поразило, что он с палкой, плохо ходит. А на лицо почти не изменился. Он бросил делать корабли в бутылках. Вытянул руки, растопырил пальцы. Показал покрасневшие разбухшие суставы.

– Видишь? Мои пальцы уже не годятся для тонкой работы. Представь себе, занялся реставрацией икон. Халтура, конечно, но я ведь не Рублева реставрирую.

Он жил один. Расспрашивал, как я живу. А о Томике – нет.

– Так я с ней беседую, – сказал он, – по телефону. Достаточно часто.