Эффект Лазаря

Стеллажи с книгами, холсты и разный-преразный художественный хлам. На люстре в окружении пыльных стеклянных подвесок болтается бутылка с парусником. У стены строй пустых бутылок разной величины и формы, где должен был бы гулять ветер, пузырить паруса и трепать вымпелы. На столе краски и палитры, в банках кисти и карандаши, а также спиртовки и баночки с какими-то снадобьями, наверное, для реставрации. Но икон нет, кроме тех, что и раньше висели в мастерской.

Дядя Жора осматривает полушария и ножку глобуса. Заключает:

– Больной будет жить.

Он приносит показать одну икону, довольно большую облупившуюся доску.

– Ничего ценного, – говорит дядя Жора. – Но есть одна очень примечательная, необычная деталь. Знаете, какая?

Смотрю, смотрю…

– Это «Крещение».

– И что дальше? – А дальше мы с Максом ничего не видим. – Здесь, и вправду, трудно увидеть, – объясняет дядя Жора, – но смотрите, какая необычная, прелестная деталь. По реке Иордан, где происходит крещение Иисуса Христа, лодочка плывет с гребцом. Понятно, что это девятнадцатый век, раньше таких вольностей не позволяли, но лично я никогда подобного не видел.

Вид у Макса недоуменный, и, когда дядя Жора выходит, я объясняю, что необычность в рыбацкой лодочке, поскольку в божественной сцене появляется чисто бытовая деталь. А дядя Жора приносит бутылку грузинского вина, сыр, помидоры, зеленый лук, кинзу и лиловый базилик. Макс не пьет, он за рулем, а мы с дядей Жорой не просто пьем, а даже пытаемся петь: «Виноградную косточку в теплую землю зарою, и лозу поцелую, и спелые гроздья сорву…»

– Я тебя обожаю, – говорю ему на прощанье. 46

О похищении всю правду я рассказала одному Максу, не раскрывая, разумеется, тайны «Эффекта Лазаря» и моих истинных отношений с братом.

Макс смотрел на меня печально, не переспрашивал, не уточнял ничего. Поверил или нет, не знаю. Но эта история ему не понравилась. А кому бы понравилась?

Глобус у дяди Жоры забрали. А все свободное время я проводила с «Эффектом Лазаря» и неплохо приспособилась с ним управляться, пересматривая фотографии не по одному разу и сканируя новые. Костя больше не звонил. Зато звонили из полиции, не могу ли прийти для дачи показаний. Не могу. Почему так ответила? От неожиданности. И представила: угрожать будут, что вызовут повесткой, я стану огрызаться, но сходить туда все равно придется. Однако отреагировали мягко. Сказали, что следователь сам ко мне придет, и спросили, в какое время мне удобно? И он пришел, одет в гражданское, я ему рассказала о своем злоключении, а он все записал и дал мне на подпись. Похвалил картину с облаком в виде женщины, которая рассматривала землю.

В субботу наконец-то собралась к тете Тасе, Профессорше. Позвонила.

– Конечно, приезжай, в любое время.

– Что-нибудь привезти? Сладенького? К чаю? Тортик, например?

– Ну, если только сладенького… Но учти, я эти французские торты из ничего презираю. Купи что-нибудь традиционное. В торте должно быть много муки, сахара и крема, иначе это не торт.

У Томика навела справки о тете Тасе, чтобы иметь о ней хоть какое-то представление. Перед войной тетя Тася со своей мамой, Кирой Петровной, жили напротив Таврического сада, рядом со знаменитым домом – башней Вячеслава Иванова. Тетя Тася была отправлена с Академией художеств в эвакуацию. Кира Петровна ушла на фронт добровольцем, а после войны работала в Пушкине, на реставрации Екатерининского дворца, и ей предложили там жилье. Так она с двенадцатилетней Тасей стали царскосельскими жительницами.

Томик рассказала об акварели Киры Петровны, сделанной в то время, когда та работала в архивах, собирала научную документацию и копировала архивные планы для реставрационных работ. Точнее, это была архитектурная отмывка, рабочий чертеж, подкрашенный акварелью, а изображены на нем были Золотые ворота дворца, в восстановлении которых она принимала непосредственное участие. Что хорошего было в этом чертеже с акварельной подкраской, я не поняла, и, по-моему, Томик сама забыла, почему его так любила. Видимо, Царское Село стало для нее особым местом, как для меня Сестрорецк, и эти растреллиевские ворота были связаны с чем-то дорогим, с юностью, мечтами и надеждами, наверное. В общем, Кира Петровна много лет тому назад подарила ей эти ворота, а она до сих пор не удосужилась их забрать и просила меня это сделать.

О тете Тасе я почти ничего не узнала, кроме того, что она оптимистка и архивариус Самборских в третьем поколении. А по профессии – почвовед. И муж у нее, давно покойный, был кем-то вроде почвоведа. Все мы в душе почвоведы!

– Она сама тебе расскажет, – сказала мать. – И обязательно спроси ее о послевоенном Пушкине, она помнит массу интересного. Она застала дворец в руинах, он представлял собой пустую коробку с зияющими дырками окон и дверей. Она каталась на катке, который заливали на плацу у дворца, а посреди стояла елка с игрушками. Она и школу закончила в Пушкине, а потом поступила в сельхозинститут. Поступила туда, потому что рядом с домом был, а получилось, дело жизни нашла.

– Ты ведь тоже училась в «навозном институте», – напомнила я.