Эффект Лазаря

Вечером явилась Шурка. Я собиралась дать ей почитать письма и заняться родословным древом. Думала, она обрадуется, но радости Шурка не проявила, физиономия постная.

– Что там у вас дома?

– Ничего. Ремонт. Новую жизнь хотят начать в чистой квартире. Я только одно не понимаю, пусть он из провинции, но он же хозяин большой фирмы. И у него нет своей квартиры?! Это же анонс!

– Нонсенс, Шурка. Нонсенс.

– Что?

– Не анонс, – говорю, – а нонсенс!

– Ладно. Дела это не меняет.

– Еще как меняет. Мать жалуется, что ты игнорируешь список литературы, заданной на лето? Почему?

– А что там читать? Тургенева? Драйва нет.

– Как тебе не стыдно!

– А чего стыдного? Вчера мать книжки выносила на помойку, там тоже Тургенев был. Значит, мне – читать, а она – на помойку?

– То есть как на помойку? Не поняла.

– Она квартиру чистит перед ремонтом. Говорит, книги – это скопище пыли. И зачем нужна библиотека, если есть одна электронная книга?

– Это же какое-то варварство! В школу снесите. Продайте.

– В школе не берут. И продать нельзя. В скупке по рублю за штуку дают, и то не за всякую, а за хорошую. Дороже довезти их до скупки, чем продать. Мать все узнала. Ничего нельзя продать, кроме Брокгауза и Эфрона.

– Но у вас же от бабушки осталось много специальных книг по химии, не верю, что они никому не нужны. Может быть, отдать в институт?

– В какой?

– Где она работала.

– Так это целое дело, надо с кем-то связываться, мать не будет этим заниматься. А потом окажется, все эти книжки устарели. К тому же сейчас лето, мертвый сезон…

В растрепанных чувствах я отправилась в кухню жарить куриные ноги.

Как в детстве мне нравились тети Валины открытые стеллажи с цветными корешками книг! Я и сейчас их помнила: зеленый четырехтомник Лермонтова у стенки, на полке выше – черный двухтомник Хемингуэя. Красного Маяковского я у них брала, когда мы его в школе проходили. А еще коричневый Лев Толстой… Толстого тоже на помойку?

Явилась Шурка. Уселась. Говорит:

– Что-то ценное мать продала, с автографом, но очень мало дали. Книжка какой-то знаменитой художницы, старая, она была надписана прапрадеду…

И тут меня словно пронзило:

– Как фамилия?

– Художницы? Не помню. Какая-то двойная.

Остроумова-Лебедева!

Ну конечно, ведь Шуркин предок был химиком, как Верховский, как муж Остроумовой-Лебедевой. Может, и Верховский, и Остроумова-Лебедева бывали в доме Шуркиного прадеда.

– Что было написано в книге?

– Просто надпись какая-то…

Вставила в магнитофон диск Окуджавы, чтобы заглушить досаду и желчные мысли.

Куриные ноги скворчат. Окуджава поет «Песенку о московском муравье». Шурка спрашивает:

– Вы любите Окуджаву?

– Да, а ты?

– Нет, разумеется.

– Почему же – разумеется?

– Не нравится и все. Не могу понять, о чем он поет. Про этого муравья, например.

– Что же тут понимать? Человеку захотелось настоящей любви, высокой и прекрасной, и он создал возлюбленную под стать себе.

– Ты меня за дурочку держишь? Ясно, что создал. Только не пойму, почему люди возвышают нищету и распускают сопли по этому поводу. Он же ничем не лучше Башмачкина с его драной шинелью, этот муравей! Любви захотелось! Создал себе богиню в драном пальтеце, дырявых туфлях и с обветренными руками? Большое удовольствие целовать старые туфли и красные руки в цыпках! Я думаю, она и немытая была. Нечего возвышать уродство. Какой-то старый пиджак превозносить…

Я онемела, даже возразить ничего не могла, слов не было. Какой кошмар, мы с ней живем в разных мирах. И не так, как с Костей, с ним наши разные миры на Земле, Шуркин – на Марсе. А я ребенка собралась рожать! Он уже заведомо марсианин!

– Тише. Не возбуждайся, – сказала я. – Иначе придушу, чтоб не мучилась.

Господи-боже, и эта девочка четыре года назад слезно просила меня подарить ей крылышки, какие у ангелов бывают. И я нашла ей такие крылышки из пуха, на спинку привязала, хотя она и без крылышек ангелом была… А еще я собиралась привлечь ее к рисованию родословного древа, письма старые показать…

– Ладно, проехали. Хотела спросить по поводу Хмыря. Расскажи, как я должна жить, когда он въедет?

– Как жила, так и живи, – сказала я сквозь зубы. – Старайся не быть стервой, потом пожалеешь.

Поели под телевизор. Говорить не о чем.

Она достала свое белье (у нее здесь специальный комплект, чтобы каждый раз не стирать), постелила на тахте, легла, свет потушила, и – тишина.

Я тоже легла в своей комнате, читала. Досада на Шурку прошла, осталась жалость. Проходя в ванную через Томикову комнату, погладила ее по голове. А она внезапно, с какой-то обезьяньей ловкостью, хвать меня за руку, положила на подушку под свою щеку, и не отпускает. Смотрю, рожица мокрая, плакала. Села рядом на постель. Молчим. И что это я на нее так вызверилась? Это же наша Шурка! Если она и дура, то это понятно, она еще маленькая. Я вытащила затекшую руку из-под ее щеки, обняла, поцеловала. А она снова хап мою руку, и держит, спрашивает:

– Когда ты была маленькая, Томик тебе пела колыбельную?

– Конечно. Или пластинку ставила – «What a Wonderful World». Армстронг пел. «Как прекрасен мир».

– А Томик что пела?