Внезапно лес начинает волноваться, деревья шевелятся, поднимается ветер. Затем охотника скручивает в одну сторону и бросает через сцену. Он встает, и его снова закручивает и отбрасывает в сторону. Внезапно смерч затихает, охотник встает, и тут снова возникает вихрь, который бросает его в сторону обители Шурале.
Затем смерч затихает, и вдруг снова возникает очень сильный ветер, который подхватывает юношу и бросает его в сторону обители Шурале. Оглянувшись, он вдруг видит огромную руку, поднимающуюся из расщелины, где живет только что проснувшийся Шурале. Охотник в ужасе взбирается на другое дерево. Вдруг расщелина открывается, и оттуда выскакивает Шурале[;] раздается звук, Шурале выпрыгивает, и деревья склоняются в знак почтения к своему хозяину, когда он запрыгивает на ветку.
Шурале – сказочное чудовище; глядя на него, можно подумать о лесном демоне и сатире – это полудемон-полусатир. Он худой, но высокий, покрыт шерстью, у него есть когти, его руки похожи на мужской аналог Бабы-Яги. Его глаза глубоки и сияют, как горящие угли. Его ужасный, устрашающий взгляд подобен огню, а руки постоянно движутся в поисках следующей жертвы. Шурале прыгает с дерева на дерево, потом падает на траву и чешет спину. Он счастлив и игрив. Волшебный свет в лесу меняется, и лес меняет свой облик по мере того, как меняется свет[132]
.Якобсон оживляет в либретто к «Шурале» не только персонажей, но и собственно сценические элементы – начиная с начальной сцены, где он играет с идеей хореографии движения воздуха и декораций, словно упиваясь масштабом и ресурсами, которые предоставляет заказ на создание трехактного балета. Здесь таящаяся в лесу опасность передается через удивление от движения и игру невидимых сил, которые швыряют персонажей по сцене, как будто сам ветер служит Шурале, что на самом деле так и есть. В этом описании все оживляет движение и действие. Визуальное богатство распространяется на детали костюма, декораций и освещения, включает в себя образ леса и его персонажей, которые в основе своей обладают кинестетической перспективой. Мы не слышим, что думают персонажи, а видим, как они двигаются – Али-Батыр, которого баюкают сердитые невидимые силы, беспокойные руки Шурале, его кошачьи повадки и потирание спиной о траву. В том, что балет Якобсона можно прочесть как признание неосознанных страхов темного человечества и осознание того, что индивидуальный масштаб сопротивления действительно имеет значение, можно увидеть признаки зарождающейся модернистской чувствительности.
Аскольд Макаров вспоминал, как он осваивал роль Али-Батыра и одновременно открывал для себя утонченную красоту того, как обыгрывается в нем классическая балетная структура: