Ефим Сегал, контуженый сержант

Гофман осторожно начал выяснять намерения Ефима относительно их дочери.

– Все мы, мужчины, – заходя издалека, приступил он к важному вопросу, – немножко дети. Согласитесь, при всей нашей силе и независимости, очень нуждаемся в женской опеке. Женщина, – рассуждал он, – своей нежностью, слабостью, если хотите, смягчает наш необузданный нрав, не так ли? Я бы, например, не мог прожить без моей дорогой Кларочки ни единого дня. Я ведь долго не женился, холостяцкую жизнь вкусил вполне. Незавидное положение, скажу вам.

Выслушав монолог Гофмана, Ефим улыбнулся про себя, украдкой глянул на Розу. Та потупила взор.

– Верно, каждый из нас рано или поздно кончает с холостяцкой вольницей, – в тон Гофману сказал Ефим, – и мне вот, слава-те, Господи, тридцатый годик пошел. Пора!

Он почему-то ждал вопроса Гофмана: «Так за чем дело стало?» Но тот, по-видимому, остался вполне доволен ответом гостя и заговорил о другом.

– Вы давно вернулись из армии?

– Без малого полтора года.

– Порядочно… – Гофман и продолжал: – Теперь мужчины на вес золота, тем более молодые.

Розиной маме не понравился такой оборот разговора, косвенно унижающий ее единственную, несравненную доченьку. Она выразительно посмотрела на мужа, и, словно спохватившись, воскликнула:

– Ой, я забыла подать соус к цыплятам! Что же ты не напомнил, Соломон?

– Эка важность, – ответил ей муж, – вот если ты, Кларочка, забудешь угостить нас цимесом – непременно напомню! Вы, Ефим, знаете, что такое цимес?

– Я-то знаю, – ответил Ефим, – но будут ли мои дети знать хоть одно еврейское слово, не говоря о еврейском блюде, – большой вопрос!

– Так это зависит от вас, – заметила мама.

– Только ли от меня? – возразил Ефим. – Розочка, например, говорит по-еврейски?

– Понимать почти все понимаю, а говорить… Нет, не умею, – смущенно улыбнулась Роза.

– Вот видите, уважаемые родители, почтенные евреи, извините за прямоту, ваша дочь уже не умеет изъясняться на родном языке. Как же она будет учить ему своих детей? А внуки ваши? Кроме пометки в паспорте и внешности, никакого иного отношения к своему народу иметь не будут.

Гофманы промолчали.

– Вот сейчас мы с вами, – продолжал Ефим, – четверо евреев, представители двух поколений, в своем тесном кругу, на каком языке беседу ведем? На русском. А почему, разрешите вас спросить, не на родном, еврейском?

Старый Гофман пожал плечами.

– Честно говоря, я как-то об этом ни разу и не задумывался… Ну, живем в России, говорим по-русски, естественно… Как, Кларочка?

Мама Гофман поджала губы.

– А вы что на это скажете? – обратился Ефим к Розе.

– Я? – удивилась она, как будто вопрос был обращен не к ней. – Надо подумать…

– И ничего не придумаете, – горячо возразил Ефим, – как это ни прискорбно, а приходится признаваться: мы, евреи, легче других народностей поддаемся ассимиляции. Не знаю как за рубежом, а здесь, в «светлой отчизне всех племен и народов» именно так. Абсолютное большинство советских евреев катастрофически быстро теряет национальную суть, а главное – забывает или вообще не владеет материнским языком, и, к величайшему стыду, не тяготится этим. А народ без своего языка перестает быть народом, становится, не будь сказано за обеденным столом, кем…

Гофманы, в том числе и молодая, смотрели на Ефима с восхищением, но у старших к восхищению примешивалось что-то похожее на испуг или крайнюю настороженность.

– Как-то, еще до войны, – развивал свою мысль Ефим, – я прочел небольшой рассказ Альфонса Доде «Последний урок». Последний урок на французском языке в небольшом местечке, где завтра будут властвовать завоеватели, пруссаки и их язык. На последний урок собираются стар и млад – все жители деревушки. Старик-учитель, француз, пишет им на школьной доске… я может быть, не совершенно точно воспроизведу слова: «Пока народ, обращенный в рабство, почитает и хранит родной язык, он держит в руках ключ от своей темницы».

– Интересный вы человек, откровенно скажу, – патетически отреагировал старый Гофман, – даже необычный! Вы полностью правы. Но… – тут у него патетики резко поубавилось, – как бы это выразиться… Жизнь идет своим чередом, как река течет. Мы, люди, – щепки, хочешь, не хочешь – плывем по течению… так получается. Значит, по другому быть не может. Поверьте мне, молодой человек, я ведь вдвое с лишним старше вас, при всем уважении к таким людям, как вы, я имею в виду беспокойных, мыслящих не как все, – поверьте мне, таким людям всегда крайне трудно.

Мама Гофман поддакивала своему многоопытному супругу, а Ефим понял, чего они испугались, отчего вытянулись их лица: такой муж для Розочки – сплошные хлопоты и неприятности. Незнакомая, непроторенная тропинка! Куда она заведет?.. Конечно, заключил он, Гофманы – не Крошкины. А во многом ли отличаются от них? Плывут себе по течению вдали от стремнины. Тихо, сытненько, уютненько. И того же желают единственной доченьке… Вряд ли подойдет для нее муж такой, как Ефим: утлый челн для моря житейского!..

Чтобы переменить тему разговора, мама Гофман воскликнула, укоризненно покачав головой: