Ефим Сегал, контуженый сержант

Ему вдруг показалось химерой, блажью его решение жениться на Воронцовой. Что из того, что он, увидев в Наде воплощение своего идеала, сразу полюбил ее, сразу уверовал, что она самой судьбой ему предназначена! У нее-то усцело зародиться ответное чувство?.. Судя по всему, она знать не знает, ведать не ведает о его грандиозных планах, касающихся ее.

«Ну и осел же ты, – разносил он себя, – сам-то какие строки сочинил под утро: «Еще ничего не осознано, только начало пути…» Выходит, он еще ничего не осмыслил, а она уже от него без ума!.. Глупейшая самоуверенность и ничего более! Похоже, Ефим, придется тебе хорошенько побороться за Надину любовь… Но как же рок?..»

– Сегал! Ефим!.. – послышался ему словно издалека и неправдоподобно голос редактора. – Ты. случайно, того, не оглох? – Гапченко взирал на него с крайним удивлением.

– A-а! Здравствуйте, Федор Владимирович! Я так, задумался.

– Ну-ну, бывает… Пошли ко мне, есть хорошие новости. – Редактор панибратски, как никогда до сих пор, обнял сухой рукой Ефима за плечи. Он был возбужден, на хронически зеленовато-бледных щеках проступило подобие румянца.

– Утвердили, Ефим, утвердили! – восклицал громко Гапченко, пританцовывая, кружась по кабинету, хлопая себя ладонями по бокам. – Живем!.. Ура!..

Ефим изумленно глядел на своего, вдруг неузнаваемо преобразившегося, шефа: таким он его никогда не видел. Что это с ним?

– Не иначе, как вы выиграли сто тысяч, Федор Владимирович, а то чего бы так ликовать?

– Чего?! Вот чудило! Ха-ха-ха! – Гапченко расхохотался раскатисто.

Ефим и не предполагал, что угрюмый, вечно озабоченный человек может так заразительно, открыто смеяться.

– Утвердили, говорю тебе, понимаешь, утвердили! – в восторге повторял Гапченко. – Прощай, редакция! Да здравствует МВД!.. Понял, дурашенька?

– A-а!.. Понял… Поздравляю. Хотя, в общем-то…

– Что, «в общем-то», «в общем-то»? Да понимаешь ли, голова твоя садовая, какое счастье мне привалило, понимаешь? Конец нищете! Она меня вот как душит. – Гапченко сжал костлявыми длинными пальцами горло. – Вот как! Но, слава Богу, конец. Скоро заживем, получим, конечно, хорошую квартиру, снабжение соответствующее и все прочее…

Гапченко сделал еще несколько патетических высказываний, потом вроде опомнился, успокоился, сел за свой, теперь бывший, рабочий стол.

– Завидуешь мне, Ефим, признайся откровенно, завидуешь, а? – он пытливо заглянул в глаза Ефиму. – Ясно, завидуешь, как тут не позавидовать!

Ефим задумался. Ошибается Гапченко. В памяти всплыли Андреич, Зарудный с их леденящими душу рассказами… Вот и Гапченко становится рыцарем Лубянки. Завидовать?!

– Какую работу вы там будете выполнять? – спросил он.

– Год спецучебы сначала, а там… следственную, скорее всего, – подчеркнул с гордостью экс-редактор.

Неизвестно какая сила помешала Ефиму произнести пренеприятнейший для слуха Гапченко монолог.

– Что ж, вам виднее, – сказал он уклончиво, – честно говоря, это не по мне. Как говорится в Святом писании: «каждому – свое».

В другое время Гапченко непременно переспросил бы, а возможно и допросил с пристрастием, почему не по нему, Сегалу, работа в столь почетном в СССР месте. Но привалившее счастье размягчило его душу и вскружило голову.

– Неисправимый ты чудак, Ефим, ей-богу, – почти добродушно сказал он. – Небось рад, что ухожу? Надоел редактор-брюзга?

Ефим не успел ни обрадоваться, ни опечалиться неожиданному уходу редактора; чуть поразмыслив, ответил:

– Чему радоваться? Вдруг ваш преемник окажется для меня хуже вас! Кстати, кому вы собираетесь передать бразды правления, не Адамович, случайно?

– Именно ей, пока партком не подберет подходящей кандидатуры.

Кровь бросилась в лицо Ефиму.

– Вот так-так!.. Хуже не придумать!..

– Могут придумать и хуже, – усмехнулся Гапченко, – ничего… Знаю, ты Софью терпеть не можешь… Сочувствую. А расстраиваться не советую: ее редакторство долгим не будет, ни партком, ни, тем более, райком ее на это место не утвердят: не потянет. Да и… – на радостях разоткровенничался Гапченко, – анкетные данные не те.

Ефим не стал уточнять о каких анкетных данных говорит редактор. Без того ясно: Адамович – еврейка.

– Да-ас! – невесело протянул он, – перспективка! Мне с Адамович не сработаться: тупа, как пень, норовиста, что дурная лошадь. Хоть беги отсюда.

– Вот как? – Гапченко довольно усмехнулся. – Значит, со мной тебе работалось не так уж скверно?

– Значит, – согласился Ефим, – все под солнцем относительно… Да, чтобы не забыть, где мой фельетон о Козыре?

Гапченко будто подменили. Он почесал пальцем в затылке, нехотя сказал:

– Знаешь, я показал фельетон Смирновскому. Он его прочел. Покраснел, кольнул меня взглядом. Зачем, спрашивает, ты мне эту пакость демонстрируешь? Разве можно такую черную статейку публиковать? Опять за старое – шельмовать руководящие кадры? Мало ли что твоему Сегалу на ум взбредет?.. Резолюции моей не получишь. Возьми эту стряпню и употреби в уборной после нужды.

– Так и сказал? – зачем-то переспросил Ефим, хотя ни на секунду не сомневался: павиан не осудит макаку за аморальное поведение.