Ефим Сегал, контуженый сержант

Что было дальше – известно. Сижу дома оторванный от завода, как дите от матери. Сорок лет шагал туда каждый день, что в дом родной. «Саботажник!» Как бы с Лубянки еще на припожаловали.

Внезапно Нагорнов схватился за левую сторону груди, лицо его побледнело.

– Что с вами?! – всполошился Ефим.

– Шалит, проклятое! Нервы подводят, и года, сказать, немалые, шестьдесят пятый с Пасхи пошел – возраст! – Савелий Петрович глубоко вздохнул и медленно, словно дуя на свечу, выдохнул из себя воздух. – Фу-уу! Слава тебе Господи, отлегло!

– Не надо излишне волноваться, Савелий Петрович, – успокаивал Ефим, – все переменится… к лучшему. Редакция, Андрей Николаевич Родионов хотят вам помочь… С чего вы взяли, что за вами пожалуют с Лубянки, откуда такие мысли?

– Откуда? – Нагорнов будто слизнул горечь с губ. – Вполне возможная штука! Мало, что ли, ни в чем не повинных людей пересажали? А то вы сами не знаете! – Нагорнов положил тяжелую руку на плечо Ефима. – Разреши, браток, к тебе обращаться на «ты»? А?

– Ради Бога!

– Вот и хорошо. По годам ты мне – сынок, а по грамотности – дядя, это точно. Растолкуй мне, на милость, что у нас происходит и куда наша матушка-Русь путь-дорогу держит?

– Я не совсем понял вас, Савелий Петрович.

– Не хитри, Ефим. Впрочем, могу уточнить вопрос… Сижу я дома третий день безо всякого полезного дела. Голова выходная – думай, мужик, думай! И я думаю за все года: раньше некогда было. Начну издалека… с царского времени. Был я тогда молодым, работал на этом же заводе, у хозяина. Скажу не хвалясь, слесарил – что надо! Начальника цеха у нас тогда не было, вообще начальства до революции было много меньше, чем теперь. Мастер наш недоброго норова был. Но меня, не гляди что я молодой был, за умение уважал: и лишний рубль давал заработать и, поверишь, по имени-отчеству величал, вот так! Работали мы сперва по двенадцать, потом – по десять часов, но никто особо не подгонял, потому уставали мы не шибко. На других фабриках и заводах дело было, видать, похуже: там рабочие бунтовали, даже революция в девятьсот пятом была, ты знаешь. Ну, ту революцию придушили. А большевистские агитаторы среди рабочих орудовали. Они так говорили: «Мы, марксисты, зовем вас, рабочих, отобрать у капиталистов-эксплуататоров все предприятия, то ись, ликвидировать самое страшное зло – частную собственность. И когда вы, рабочие, станете хозяевами, наступит в России царство добра и справедливости… Человек человеку другом и братом будет». Хорошие, скажу тебе, Ефим, те слова были, зажигательные! «Царство добра и справедливости!» В Святом писании таких слов, верно, не найдешь.

Нагорнов встал, подошел к ходикам, подтянул гирьку, вернулся на место, сел, продолжил: – Так… На чем мы остановились, Ефим? Так… Стало быть, на Святом писании… Народ, хорошо помню, поверил большевикам – прогнал царя, произвел Октябрьскую революцию… Вроде бы построил социализм, какой ценой – дело известное. Началась война. С Божьей помощью загнали Гитлера в гроб. Если уж по правде, и тут кровушки народной пролились реки, жертв видимо-невидимо. Почитай, добрая половина зря загублена. Однако же победили… Хорошо… – Савелий Петрович опять покосился на графинчик с настойкой. – Давай допьем для порядка, – он вопросительно посмотрел на Ефима.

– Спасибо, мне достаточно, не надо.

– Не надо, так не надо, – Савелий Петрович отодвинул графинчик. – Слушай дальше. С Октября семнадцатого сколько лет прошло? Без малого тридцать. А где же оно, спрашиваю я тебя, царство добра и справедливости? Сколько зряшных жертв черту в зубы принес народ? Кому, скажи, это надо? Тебе? Мне? Другим, как ты и я? Факт, нет! И еще задаю себе вопрос: а наш человек, нынешний, лучше стал, чем в прошлые времена? Скорей наоборот, вот то-то!.. Такой лютой ненависти одного к другому ручаюсь, раньше не бывало: брат на брата, сосед на соседа доносы пишет. И не то чтоб свою шкуру сберечь, а просто так… Вот тебе и человек человеку друг, вот тебе и царство добра и справедливости… Эх, Ефим! От таких дум идет моя голова кругом, ночи не сплю, ни черта не пойму. – Савелий Петрович снова вдруг побледнел, схватился за сердце, порывисто задышал.

– Давайте прекратим неприятный разговор, Савелий

Петрович. – Ефим встал: – вам нельзя волноваться. Продолжим как-нибудь в другой раз.