Ефим Сегал, контуженый сержант

Ефим посмотрел на Гапченко с удивлением и любопытством. Он уже давно приметил: где-то в тайниках души этого сухаря, человека осторожного, подчас желчного, таится доброта, порядочность, даже мягкость. С горьким сознанием своего бессилия сказал он только что: «А с Нагорновым поступили скверно, очень скверно…» Раскрепостись Гапченко, живи он в условиях свободного проявления личности, пожалуй ярче развивались бы в нем лучшие свойства человеческие. В нынешнее время они еле-еле теплятся, в недалеком будущем, скорее всего, угаснут, отомрут как помеха, чтобы выжить смог.

Много исповедей выслушал Сегал в цехе Крутова, многое записал в журналистский блокнот. Оставалось встретиться с главным действующим лицом.

…Крутов мельком глянул на представителя прессы черными, блестящими, как антрацит, глазами.

– Чем могу быть полезен? – спросил сухо, не отрываясь от чтения каких-то бумаг. Над столом возвышался крепкий торс начальника. Лицо – смазливое, холеное, гладко выбритое. – Я слушаю, слушаю вас, – бросил нетерпеливо, – слушаю вас, товарищ корреспондент. Но если вы насчет Нагорнова – разговаривать не о чем.

«Он уже и мне начинает хамить», – подумал Ефим.

– Слушать о саботажнике ничего не желаю, – бросал, как камни, слова Крутов, – я отправил его в отдел кадров, на этом – все!

– Но вы, товарищ Крутов, – сдержанно возразил Ефим, – глубоко и незаслуженно оскорбили отличного рабочего, пожилого человека.

– Смотрите-ка, какую адвокатуру нашел себе Нагорнов! – нагло, насмешливо протянул Крутов. – Кто, скажите, слышал, когда и как я оскорбил Нагорнова? Кто может подтвердить? – антрацитные глаза глядели на Ефима вызывающе, спесиво.

«Действительно, – подумал Ефим, – последний раз Крутов поносил Нагорнова с глазу на глаз, в своем кабинете».

– Мало ли что захочет наплести на меня по злобе вздорный старикашка! – в том же тоне продолжал Крутов.

– За что же, собственно говоря, Нагорнову на вас злиться, – разрешите полюбопытствовать? – спросил Ефим с подчеркнутым интересом.

Крутов не ожидал такого вопроса, промолчал. Не давая ему опомниться, Ефим зашел с другой стороны:

– Не помните ли вы какого-нибудь нарушения Нагорновым трудовой дисциплины?

Крутов морщил лоб, хмурился, молчал, очевидно стараясь угадать, куда клонит корреспондент.

– Не помните, – заверил Ефим, – я установил достоверно: за сорок с лишним лет у Нагорнова не было ни одного взыскания. Безотказный, исполнительный, и вдруг преобразился в саботажника?! Логика где?

У Крутова рот повело набок.

– При чем тут логика? Допустим, в сердцах я его и поругал… ничего особенного… А работа есть работа, бросать ее никто не имеет права.

– А вы извинились перед ним? Объяснили, что погорячились?

– Я?! – взорвался Крутов. – Чтобы я, начальник цеха, извинялся перед склочным стариком?! Кому вы это предлагаете, молодой человек? А хрена собачьего он не хочет?! – Глаза его зажглись разъяренно, тормоза спустили. – Вы что – ошалели, товарищ корреспондент?

Ефим ощутил в груди знакомый уголек, жар начал подступать к горлу, теснить грудь. Он изо всех сил старался не сорваться. Чуть помедлив, встал, уничтожающе проговорил:

– Вы не смеете так со мной разговаривать, Крутов, слышите?! Не смеете! Если вы позволяете себе держаться подобным образом с корреспондентом, легко представить, как распоясываетесь с подчиненными! Я сейчас, между прочим, мог бы сказать вам все, что о вас думаю, не выбирая слов. Свидетелей-то нет? Но я этого делать не буду: сходство с таким, как вы, меня оскорбило бы навсегда.

Никто ни разу не учинял Крутову подобной экзекуции. От неожиданности он словно оцепенел, недоуменно округлил глаза, изменился в лице.

– Советую вам извиниться перед Нагорновым, – настаивал Ефим, – а заодно и перед всеми, кого вы поносили и унижали в цехе, так, за здорово живешь, себе в удовольствие. Свидетелей тому, должен вас порадовать, полным-полно! – Он потряс перед носом Крутова блокнотом. – Здесь у меня все записано. Хотите, прочту?

Крутов поднялся с кресла, сжал кулаки, глядя мимо Сегала, отрезал:

– Советы ваши мне не требуются, поучения – тем более. У меня есть свое начальство – директор завода, главный инженер. Вы мне – никто! Можете писать обо мне в вашей газете, что хотите: бумага все терпит.

– Истина бесспорная! Но существует и другая: с каждой скотиной целесообразнее разговаривать на ее языке. – Ефим плюнул брезгливо и покрыл выходца из народа многоэтажным матом. – Это тебе, хам, авансом. Посмотришь, как я тебя разрисую в газете. Под расчет!

С непередаваемым наслаждением увидел Ефим, как Крутов, побледнев, с открытым ртом опустился в кресло.

Быстрым шагом он вышел из его кабинета.

Начальнику отдела кадров завода так и не пришлось подписать приказ об увольнении Нагорнова. Вечером Савелий Петрович прилег отдохнуть, закрыл глаза и… уже не открыл их.