Ефрейтор Сизов и его товарищи

— Чего сурно воротишь? Ну, смотри сюда!.. Не хочешь? Калина! Поверни его рыло. Слышишь, Калина, где ты там топчешься? Ах, слюнтяй… Тогда ты, Иван, поверни.

Мельниченко потянулся к лицу, а Леонид неожиданно подался вперед и вцепился зубами в большой палец его левой руки. Мельниченко дернулся и завизжал еще громче и пронзительнее. Побелев от боли и злости, он выхватил из ножен финку, полоснул Сизова по обнаженной груди раз, другой, потом еще и еще…

Иваном Мельниченко двигало сейчас только одно — он хотел убедиться, что все люди трусливы, что смелых на свете нет, что смелость — показуха. Однако убедиться в этом ему не удалось. И потому овладела им такая жестокость и злоба, что даже Меченый отвернулся…

* * *

Петр Мищенко заступил на пост в полночь. Воспаленные от длительного недосыпа глаза смыкались сами собой. Стоило прислониться к стене, как сладкая истома кружила голову, сознание расплывалось, все куда-то проваливалось.

Мищенко знал: на посту сегодня многие. Недалеко от него стоит еще один часовой, а за деревней — усиленные наряды дозорных. Сейчас он в ответе друг за друга, засни один — могут погибнуть все.

Глаза уже свыклись с темнотой. Различимы стали очертания предметов. Вон куст у обочины дороги, а это колодезный журавль между хатами…

Моросил дождь. Мелкие капли монотонно барабанили по плащ-накидке, убаюкивали. Мищенко понял, что сейчас он способен лишь бороться с дремотой, а не службу нести, потому решительно дернул шнурок, скрепляющий концы плащ-накидки, и подставил лицо освежающим дождинкам. Но дремота не отступала. Солдат приблизился к окну и стукнул три раза в стекло, подавая дежурному условный знак. Тут же на крыльцо вышел младший сержант Еременко.

— Что случилось?

— Спать сильно хочется.

— Замену просишь?

— Кем заменить-то? Все недосыпают, не один я… У хозяйки мешок с подсолнухами на печке греется. Принеси горстки две. Не разорится.

Еременко задумался:

— …Ну шут с тобой, возьму грех на душу, — решился он и исчез в сенях.

По опыту Мищенко знал, что единственное спасение от дремоты — дать нагрузку зубам и скулам. Расшевелятся они, и сон как рукой снимет.

Появился Еременко.

— На, держи, — сказал он и пересыпал из своих карманов в карманы шинели часового шуршащие семечки. — Лузгай, да шелуху не расплевывай во все стороны. В карман прячь. Не дай бог, хозяйка заметит и шум поднимет. Взгреют меня.

— Не боись. Я не дурень.

Мищенко притаился у дерева, осторожно лузгая семечки. Сон понемногу отступил. Лучше стали слышать уши и веки полегчали, стряхнув свинцовые гирьки. Легкий ветерок шевелил подсохшую за неделю солнечных дней прошлогоднюю листву, и дождинки мягко падали на нее, на пилотку, на ворот шинели и скатывались под гимнастерку, холодя шею. Солдат прошелся взад и вперед под деревом — собственные шаги заглушали окружающие звуки. «На месте стоять сподручнее. Слышимость лучше», — решил часовой.

В коридоре раздались шаги. Появился младший сержант Еременко.

— Как дела, Петро?

— Порядок, товарищ младший сержант.

— Порядок? Это хорошо. Значит, помогли семечки?

— Да еще как!

И снова Мищенко остался наедине с обманчивой тишиной, где каждый шорох заставляет вскидывать взведенный автомат.

Усилился ветер. Дождить перестало. В черноте ночи, на дороге, Мищенко уловил неясное движение. Прислушался. Похоже — осторожные шаги человека. Солдат притаился за стволом дерева. Шаги приближались. Вот Мищенко уже видел неясный силуэт крадущегося человека. Двадцать метров, пятнадцать…

— Стой, кто идет!

— Я иду. К вам, — испуганно забормотал мужчина.

— Ложись! — приказал Мищенко.

Темная фигура словно растаяла, слилась с землей.

— Мне командира вашего бачить треба, — бубнил лежащий. Рядом с часовым оказался неусыпный Еременко в накинутой на плечи шинели, но с автоматом в руках.

— Где?

— На дороге лежит…

Младший сержант приказал задержанному встать и поднять руки вверх.

Ощупал карманы.

— Пистолет зачем? — спросил он.

— На всякий случай. Жить-то хочется, — не очень уверенно ответил тот.

— Куда шел?

— К вам, к старшему вашему.

— Бандеровец?

— Утикал от них.

— Иди вперед по дороге! — приказал Еременко. А часовому крикнул: — Смотри в оба! К лейтенанту отведу его.

В одном доме с Макеевым ночевал и командир батальона. Оба в считанные минуты оделись и приступили к допросу задержанного.

— Фамилия? — задал традиционный вопрос майор Тулупов.

— Калина я, — с готовностью ответил невысокий худощавый мужчина с воспаленными веками. На правой скуле — небольшая вздутина. Видимо, после флюса. — Бандере служил, а теперь утек от них.

— Давно утек-то?

— Ночью этой. Уснули они, а я и утек.

— Служишь давно?

— Месяц, чуть больше по лесам ховаюсь.

— Добровольно или заставили?

— Да как сказать, товарищ офицер… и то, и се, — сокрушенно покрутил головой Калина.

— Это как понять?

— Вначале добровольно в лес ушел, воевать не хотелось, а потом на них наткнулся. Ружье дали, сказали, за самостийную батьковщину бороться будешь, а не будешь — прикончим, как собаку.

Офицеры переглянулись.

— В нападениях на советских солдат участие принимал?

— Ни. Мне ружье без мушки досталось.

— Винтовка, наверное?

— Ага, она.