Эгипет. Том 2

По пути вперед ее всегда вела воля; и, если это так, то как называется вещь, которая противоположна ей, сила, качество или способность, которая привела ее назад? Это было что-то похожее на волю, что-то выкованное и сделанное вручную; в любом случае, не более легкое. Только те, кто никогда не убегал, могут сказать, что это легко; люди обычно говорили ей, что возвращаться очень тяжело, но они не могли сказать, что на самом деле представляют собой трудные части или как их преодолеть. Когда ты убегаешь, тебе больно от того, что сделал ты; когда ты возвращаешься — от того, что сделали тебе. Это как разница между тяжелым падением и последующим вставанием: что хуже? Она обнаружила, что, возвращаясь, ты должен поверить (и это было тяжело), что мир со всем своим содержимым, который ты оставил давным-давно, действительно существовал; более того, ты сам создал и этот мир, и всю его смутную боль — веря, что он действительно был, как сказал Пирс, — и таким образом ты тоже как-то ответственен за него, и это ранит тебя снова и снова. Но только заставив прошлое существовать можно на самом деле повернуться и уйти. Так и было. На самом деле все это знают: как только ты сам осознаешь эту простую истину, ты понимаешь и то, что всем остальным известно только что сделанное тобою открытие.

Самым далеким местом, до которого она добралась, местом, с которого началось ее возвращение, был Облако-сит^[523]. Чтобы вспомнить, как она уехала из Облако-сити, надо было в первую очередь создать то, что привело ее в Облако-сити, — то есть пойти в обратном направлении, вниз под гору, потерять по дороге все вещи, которые ты знал, для того чтобы вернуть себе то, что забыл на пути вверх. Ты должен вернуть себя на дорогу, в час заката, тот самый час, когда впервые увидел на утесе Облако-сити, спокойно лежащий в свете солнца, хотя тебя там уже нет: Сторожевая башня, как будто посеребренная ртутью, кажется настолько же реальной и иллюзорной, как эта ртуть; белые крылья и гиперболические паруса Города выкрашены закатом, как и белые облака на западе, редкие тени, имен которых она не знала. Как она оказалась там, на тропинке, ведущей к утесу — вот, вероятно, первое, что открыл бы тот поворот назад вместе с именами или лицами тех или того, кто привел ее туда.

Бывают такие места, в которые ты находишь дорогу, хотя раньше даже не мог представить их себе, места, о которых знают другие люди и могут провести тебя туда, если ты сказал да, места, возникающие в реальности, как только ты приближаешься к ним и опять исчезающие, как только ты уходишь. Вот на что это похоже. Даже если некоторым из них миллионы лет — гора с горячими источниками, где обнаженные люди купаются зимой, их длинные волосы дымятся на морозе, на них блестят капли, похожие на драгоценные камни, их бледные искаженные тела, как рыбы, скользят в воде, содрогаясь от счастья — она даже думала, что такие места больше не существуют или их больше нельзя найти и что Облако-сити был сделан почти из ничего.

Как же его звали, этого высокого, похожего на аиста парня с домашней стрижкой и запасом старых рубашек, того самого, который придумал Облако-сити, видел, как его строили, и перестал думать о нем, когда его еще не закончили? У него еще вместо имени была фамилия, похожая на Уотсон, Ховинг или Эверетт, но ни одна из них. Он крепко схватил ее за руку и тряхнул ее, улыбаясь и крутя ее руку так, как будто при помощи рукопожатия хотел чего-то добиться от нее. Потом она видела, как он возникал то в одном месте Города, то в другом, как будто стоя на одной ноге, или же он медитировал в группе, но его всегда трепетавшая голова возвышалась над другими. Бо (его имя она никогда не забудет, как бы далеко ни вернулась назад) сказал ей, что именно он, Уилсон или Эванс, вообразил себе город из натянутых палаток, что проволока, стяжки и ткани были созданы для этого; солнце подогревало их недра, а сотни клапанов и перегородок остужали и вентилировали их; этот город можно было свернуть, перенести и построить в любом другом месте, даже на развалинах городов из камня и стали, ослабевших и умерших. И они экспериментировали со своими палатками, придавая им тысячи очертаний: рядом со старыми появлялись более новые и вместительные. И все они были белыми, без всякой причины, и их освещал только дневной свет, яркий и холодный, падающий неизвестно откуда — здание как идея эфемерности; только цветные ковры, солнечные батареи, глиняные горшки для воды, висящие связки красного перца и голые ребятишки с грязными счастливыми лицами были материальными и настоящими. Она увидела одну стройку; люди, смеясь, осторожно тянули на тросах сооружение, которое натягивалось, подчиняясь математическим законам: в Небеса поднималось что-то вроде сарая.