Эгипет. Том 2

— Он не был настоящим, — сказал он. — Он действительно не был настоящим. И теперь ушел.

— Ушел?

— Ушел. — Он все еще не осмеливался поглядеть на нее и по-прежнему сидел, вцепившись одной рукой в другую, а той в колени. — Теперь ты знаешь, — сказал он. — Обо мне.

— Да, — отозвалась она. — Похоже, теперь знаю.

— Я должен был рассказать.

— Да.

— Да.

Немолчание на поляне.

— Есть и еще кое-что, — сказал он.

* * *

Они спускались вниз с зеленой вершины горы, проходя одну климатическую зону за другой, воздух становился теплее, растительность менялась, и вот они добрались до моря, до неспокойного Тихого океана. Он плавал вместе с ней и лежал рядом под пологом кровати; в конце концов, после нескольких ночей в тишине и уединении, они уже не могли сдерживаться и стали незамысловато и осторожно заниматься любовью, пока собиравшиеся на сетке жуки смотрели на них. Он ходил, как она обучила его, ходил рядом с ней и за ней и прошагал много миль по тигро-полосатым кокосовым аллеям или перешагивал через груды звероподобных камней, лежавших в прибое на бесконечной пустой полосе песка; он изучал ее и думал о ней, он обнаружил, что ждет чего-то, что она сделает или скажет, не зная, что это будет, или думает, что она уже сказала это и он не заметил; он рассказывал себе собственную историю в поисках предчувствий или предзнаменований, которые указали бы ему, что он должен сказать или сделать. Почему это так тяжело? Кольридж писал (да, он привез с собой большой толстый том «Biographia literaria»^[563], мелкий шрифт, трудные мысли), что: «общая цель любого повествования, и более того всех поэм, преобразить последовательность в целое: преобразовать события, которые в реальной или вымышленной Истории движутся по прямой Линии, заставить их принять наше Понимание, сделать Кругом — змеей, с Хвостом во Рту»^[564]. Поэт — создатель, poeia — сотворенный мир, и в его собственном мире или истории, реальной или вымышленной, он не замечал такой личности, как бы долго и упорно ни пытался, как бы сильно этого ни хотел.

И если не этот рассказ, то какой? Если бы Пирс проник глубже в почти стертые солнцем страницы Biographia, он, вероятно, заметил бы, что Кольридж отмечает различие, которое делает алхимия между automatica (вещи, которые изменяются своей собственной силой) и allomatica (вещи, которые изменяются под действием чего-то, что в алхимии почти всегда означает «кого-то»)^[565]. Automatica могут меняться, но могут и возвращаться в исходное состояние, но только allomatica изменяют то, что, в свою очередь, изменяет их: скорее спираль, чем круг, уходит и не возвращается. Но он не зашел так далеко.

— Скажи мне, — сказал он. — Если тебя когда-нибудь попросят выйти замуж, ты думаешь, что, пережив не лучшие времена, ты...

— Нет, — ответила она.

— Нет?

— Нет. Как говорится: это было тогда, это есть сейчас^[566].

В одной руке она держала бутылку содовой с изображением Бетти Буп, похожей на одну из его прежних пассий, или на любую его прежних пассий, какой она останется навсегда, и в этой стране ее звали Лулу^[567].

— И если… — начал он.

— Смотри, — прервала она его. — Во всех книгах написано, что не полагается предлагать, если ты в отпуске.

— Во всех книгах?

— Ты наслаждаешься, свободен от всего, романтическое настроение. Можешь обманывать себя. И можешь сильно ошибиться.

— Спасибо за предостережение. Я больше не сделаю ни шага, не посоветовавшись с тобой. Но я еще не предложил.

— А что ты сделал?

— Поинтересовался.

— Как обычно.

— Как обычно.

В любом случае, оно было там, конечно, оно было там «все время», этот пролепсис, предзнаменование, образ, судьба, в которой, как он чувствовал, нуждался: их трое (конечно, трое) на Празднике Полнолуния, обнаженные фигуры, поднимающиеся прямо перед ним из вод Блэкбери, бесконечной реки: темная, светлая, кремово-розовая. И одна из них — она. Там они были прежними, не изменившимися, кроме значения в жизни Пирса, или, скорее, тогда их значение еще не развернулось, оставалось complicans^[568], как и его жизнь, которая теперь должна стать explicans^[569]. Пирс больше не помнил, что видел их в самом начале и не понимал, что это означало, если в этом вообще был смысл в пределах или за пределами факта его существования. И его самое последнее серьезное желание осталось навсегда не исполнившимся, даже не высказанным, хотя от этого не менее настоятельным: желание, чтобы ему было разрешено, пожалуйста, делать именно то, что он должен сделать, а также знать об этом. Но нет, он должен был решать сам для себя в незнании и неопределенности, и потом действовать. И, в конце концов, но вовремя, он сделал.

Глава шестая

Три года спустя Пирс сидел в кабинете декана общинного колледжа^[570] одного города на северо-востоке и проходил собеседование на должность преподавателя.