Эгипет. Том 2

«Вот я, природная мать всех вещей, госпожа всех стихий, изначальное порождение миров, королева небес, высшее из божеств, свет божественности: мне подвластны планеты небесного свода, целительные дуновенья моря и плачевное безмолвие преисподней. Оставь стенания и жалобы, гони прочь тоску — по моему промыслу уже занимается для тебя день спасения. Слушай же со всем вниманием мои наказы».

Ночь побледнела, и поднялись ветры рассвета.

В черновике последней, незаконченной книги Барр писал о том, что человек, всю жизнь изучающий миф, его кросс-культурную трансляцию, его постоянные трансформации, временами может чувствовать себя родителем, наблюдающим за детьми, которые разыгрывают историю ради собственного удовольствия: смягчают, ужесточают, сокращают или перевертывают сюжет; небрежным жестом отбрасывают скучные или невразумительные части, а смешные повторяют и расширяют; распределяют роли среди актеров, так что один актер может сражаться сам с собой под другой личиной; история внезапно становится другой, хотя и похожей, и никогда не кончается. «Любой такой исследователь, как любой родитель, может рассказать вам о скуке, которую вызывает эта постоянная эволюция, хотя они вновь и вновь будут настаивать на бесконечной готовности человеческого воображения к игре, вечном превосходстве руки над глиной и рассказчика над рассказом».

— Мы рассмотрим все это, — ближе к вечеру сказал декан, — и позвоним вам. Очень быстро, надеюсь.

* * *

Ру терпела Нижнюю Академию так долго, как могла, хотя и не так долго, как Пирс, чья обычная неподвижность была ее постоянным горем и бременем. Она слонялась по когда-то красивому старому дому, отданному на их попечение, с таким чувством, как будто навсегда застряла между подъемом и уходом на работу: надо было стирать, убираться, готовить и находить то и это, здание всегда пахло утром, неумытыми мальчиками, их пожитками, едой, напитками, тапочками и незастеленными кроватями — мальчики, слишком маленькие, чтобы находиться так далеко от дома (а некоторые очень далеко) были здесь как в изгнании; они ходили за ней по пятам, задавали бессмысленные вопросы или рассказывали о спорте, о домашней работе и доме, и только чтобы быть рядом с кем-нибудь, похожим на маму, решила она: как-то раз один, сидя рядом с ней на провалившемся диване, наклонил свою обстриженную голову и без единого слова положил ее ей на колени. Ею завладела их нужда, когда, казалось бы, в этой нужде не было никакой нужды. Почему их услали так далеко от дома?

Тем временем Барни становилось все хуже и хуже. Что-то выпило из него все соки, и, когда ему поставили диагноз (рак простаты), он первым делом собрал всю свою силу воли, чтобы поддержать и сохранить то, что ему еще осталось от его замечательной жизни, но потом шансы сыграли против него и пошли метастазы; в конце недели Ру собирала сумку, оставляла дом на Пирса и проводила время с отцом, помогая в его нуждах, противоположных нуждам растущих мальчиков, всем, чем требовалось. Барни каким-то образом весело проводил день за днем, во всяком случае, пока она приезжала часто, чтобы заметить новые изменения, которые нужно было увидеть, и вывести его к врачам. Очень скоро Ру, как и мертвые египтяне, о которых ей рассказывал Пирс, поняла: единственный способ правильно пройти этот путь — иметь проводника и наставника, который сражается за тебя и ведет переговоры на каждой остановке. Вот Ру и стала им. Ее поддерживало только то, что она узнала, как и что делать, и узнавала каждый день еще больше от мужчин и женщин, которые знали — врачей, медсестер и социальных работников, всех, кого называют ухаживающими за больными.

— Ты должен был видеть, — сказала она Пирсу, вернувшись поздно. — И слышать, что они говорили старикам. — Она имела в виду сиделок, смену за сменой. Барни был уже в госпитале для ветеранов, где лежали главным образом мужчины, по большей части старые. На столе в кухне Пирс поставил для нее чашку кофе, который она потребляла двадцать четыре часа в сутки, без видимого эффекта. — У них есть... я даже не знаю, как назвать это. Смирение. Не у всех, только у хороших.

— Смирение.

— Я имею в виду, что они продолжают глядеть на этих парней как на людей, и не имеет значения, насколько далеко те ушли; даже когда кто-то перестает отвечать, говорить, смотреть, есть и думать. И они реалисты, они понимают, что происходит, они пытаются быть честными и исполнительными, но никогда не списывают их, никогда.

— Угу.