Эгипет. Том 2

— Это переводится как «поле цветов», — сказал Пирс. — Или, быть может, «площадь цветов».

— Блумфилд^[601], — сказала Ру, держа руки в карманах джинсов.

— Когда я в первый раз прочитал об этом, — сказал Пирс, почти неохотно поднимаясь по ступенькам, — то подумал, что речь идет о цветочном поле, что-то вроде луга. Я мог видеть его. Высокая трава и цветы, помост и столб.

— Его привязали к столбу и сожгли? Я всегда думала, что это вроде шутки.

— Никаких шуток.

По длинному прямоугольнику слонялись бездельники, окна кафешек сияли огнями, музыка из радиоприемников сталкивалась с бренчанием гитар. На площади был фонтан, сейчас не работающий, длинный и узкий желоб, в конце которого стояла статуя: человек в развевающейся мантии и в капюшоне. Было удивительно трудно согласиться, что это именно он: челюсть с вызовом поднята, ястребиные глаза глядят в будущее, одет в доминиканскую рясу, которую никогда не надевал после того, как уехал из Италии ради большого мира.

— Он действительно так выглядел? — спросила Ру, глядя на лицо под капюшоном.

— Никто не знает, как он выглядел. Есть только один портрет, и тот, может быть, не того времени. — Тем не менее, что-то в этом поддельном угловатом герое с мнимым внутренним миром в первый раз уверило Пирса, что этот человек действительно жил и умер.

Памятник был открыт в 1889 году. На доске под статуей была вырезана надпись по-итальянски, вокруг основания шли барельефы со сценами из жизни Бруно (учит своим ересям^[602], неподчинение инквизиции^[603] и сожжение), а также изображения людей, которых Пирс узнал не сразу. Он ожидал увидеть Галилея, но не нашел его. Изучая барельефы, он узнал в одном из них Петра Рамуса. Рамус! Заклятый враг Бруно, иконоборец, неоаристотелик, придумавший предварять научную работу кратким содержанием. Значит, это лица не последователей Коперника, а жертв религиозного фанатизма: да, вот Сервет^[604], убитый Кальвином, и Гус, богемский предтеча протестантизма. Томмазо Кампанелла, еще один доминиканец, маг, утопист, вышедший из тюрьмы инквизиции только для того, чтобы умереть. Рамус, как вспомнил Пирс, был убит в Варфоломеевскую ночь за то, что он был гугенотом. Как, должно быть, он раздражал сейчас Бруно, деля с ним один пьедестал.

Ворковавшие у ног Бруно юноша и девушка (живые, не бронзовые) поглядели на Пирса, когда тот засмеялся или всхлипнул. — Che?^[605]

— Бруно, — сказал Пирс, указывая вверх. — Джордано Бруно.

А, да. Они кивнули, поглядели друг на друга за пояснениями и не получили ничего. Потом посмотрели на Бруно так, как сам Пирс мог бы смотреть на статую Милларда Филлмора^[606] в общественном парке. Именно тогда рядом с ним появилась Ру с тремя красными розами в руке; она только что купила их в одном из киосков, переполненных маками и розами, луговыми ромашками, лилиями и голубыми люпинами. Она вложила цветы в руку Пирса. Проглотив смущение и печаль, под равнодушными взглядами красивой и несентиментальной молодежи, он положил розы на основание статуи и отошел назад. Он взял Ру за руку и с удивлением увидел, что ее глаза наполнились.

— Вот, — сказала она.

***

В следующий полдень они отправились бродить по замку Святого Ангела, что Пирс уже делал в одиночку: пустая могила Адриана, катакомбы и туннели, сейчас безопасные, как комната страха, хохочущие дети в пластмассовых сандалиях, бегущие по только что вычищенным и оштукатуренным переходам, освещенным светящимися лентами; смех в подземных темницах и ванна, сделанная для жирного папы, которого поднимали сюда при помощи системы блоков, чтобы он мог помыться — нет, в самом деле; потом вверх, на солнечный свет, и перед тобой весь Рим. На самом верху обнаружился бар под открытым небом, полностью обставленный скучающими официантами, пепельницами Кампари, деревянными столиками под виноградными лозами и всем прочим. Однако prigione storiche исчезла: Пирс дважды обошел башню, пытаясь найти вход, который помнил, но время закрыло его и спрятало дверь. Не осталось даже следа.

— Может быть, где-то в другом месте, — сказала Ру.

— Нет. Она была здесь. Я не понимаю. — Он рассказал ей, как побывал в камере, в которой то ли держали, то ли не держали Бруно: каменная кровать, высокое узкое окно, полоска неба. — Это не может быть в другом месте.

Они опять обошли кругом и вернулись в то же самое место, к сводчатому проходу вниз и столикам, за которыми люди пили вино и кофе, указывая на далекие места города.

— Мне жаль, — сказала Ру и взяла его за руку, тревожась за него; и, действительно, у него на сердце полегчало, как будто внутри открылось окно, через которое влетел свежий ветер и вылетели старые вещи. «Вот здорово, — подумал он. — Вот здорово».

— Мы спросим, — сказала Ру. — Потом вернемся и начнем сначала.

— Нет. Они, вероятно, отремонтировали замок до основания. Быть может, кто-то обнаружил, что там на самом деле были кладовые. Исправили.