Эгипет. Том 2

— Если мир без Бо идет вот этим широким путем, а он выбрал узкую дорогу, то уходит все дальше и дальше от нас.

Роузи изучила рисунок: большая подпорка или раздвоенное дерево. «Если бы его нарисовал левша, — подумала она, — левая дорога была бы узкой». Она вспомнила о «Чаще» и той ночи. «Предположим, что именно мы ушли с главной дороги, а он пошел дальше. Без нас».

— Ты действительно так думаешь?

— Нет, — сказал Клифф. — Я не думаю, что есть только одна большая Y, находящаяся в том месте, где мир свернул. Где дороги разошлись. Нет. По-моему, в каждом мгновении нашей жизни существует своя Y.

— А Бо тоже так думал?

— Не знаю, — ответил Клифф. — Он и я. Мы начали в разных местах. Вот почему мы могли работать вместе, иногда. Иногда нет.

— Как это, в разных местах?

— Бо знал — думал, верил, видел, — что начало всех вещей — душа. Он считал душу реальностью, а материальные вещи и события жизни — иллюзиями, воображением. Как сны. И он хотел, чтобы мы проснулись. Он знал, что не может просто встряхнуть и разбудить нас, ибо знал одну вещь: он сам тоже спит большую часть времени. Но он считал, что можно проникнуть в наши общие сны, которые мы называем миром, и изменить их. Или что он может научить нас самих изменять их. Он сказал, как апостол Павел, что может стать закваской, а мы — новым тестом^[609].

— И тогда?

— И тогда, если мы сможем это сделать, мы поймем, что они только сны. Надежды и страхи, власть, боль, а также все боги. Призраки. Земля, народы, пространство и время. Не то что их совсем нет; они существуют как сны, и люди связаны с ними. Они существуют, так же как и все остальное. Но ничто из них не окончательное, даже если все разделяют их.

— А ты так не думаешь?

— Я знаю, что он имел в виду. Я слушал. И услышал. — Клифф оглянулся и провел рукой по деревянной столешнице, гладкой и многокрасочной, хотя и не настолько ровной, как плоскость или человеческая спина. — Я думаю, что я отсюда, — сказал он. — Что все это существует, самое настоящее. Что все, что мы делаем, можем сделать и сделаем, вырастает из этого. Я и впрямь думаю, что мы не знаем, что это такое. Мы учимся. Мы учимся, делая то, что, по нашему мнению, мы не можем сделать, и, если мы смогли, мы делимся и таким образом мы узнаем больше о том, что это такое или чем может быть.

— То есть и душа сделана из этого, — сказала Роузи. — Сделана здесь. Домашнего изготовления.

— Я так думаю.

— Но не Бо.

— Да.

— То есть ты считаешь, — спросила Роузи, — что он придумал место для себя, куда мог бы уйти и исчезнуть? Я имею в виду, исчезнуть для нас?

— Может быть. Мне это неизвестно.

— Ты любишь повторять, — Споффорд часто цитировал ей эти слова, так что со временем она присвоила их и использовала с тысячью значений, — ты любишь повторять, что жизнь — это сны, проверенные физикой.

Он широко улыбнулся застенчиво и самоуверенно одновременно.

— Бо, мне кажется, такого бы не сказал.

— Да, — подтвердил Клифф. — Но Бо ушел, а я остался. — Он убрал от нее чашку, которую дал. — Хочешь немного поработать?

***

На почте в Каменебойне Роузи опустошила большой почтовый ящик Фонда Расмуссена, набитый всякой всячиной, никогда не переставшей прибывать: глянцевые объявления, постеры и новости о других конференциях в других центрах по всей стране и за рубежом, огромный кругооборот или интеллектуальный цирк, развлекающий сам себя. На этот раз среди них оказалось письмо для нее, написанное знакомой рукой: не почтовая открытка, а настоящее письмо.