Египетский роман

В школе был заведен порядок. Перед тем как дети отправлялись в столовую, директор Цви трижды бил в гонг, возвещая, что уже без пяти час. Откуда взялся этот гонг? Действительно ли это был древний гонг из Китая? Никто не спрашивал, и никто не знал. По сигналу гонга дети заполняли столовую. Усевшись на скамейках по обе стороны длинных столов, они, разумеется, сначала пели под аккомпанемент учительского аккордеона, а потом директор хриплым прокуренным голосом зачитывал школьную газету «Ежедневные события».

В эти минуты в столовой воцарялась тишина. Дети были дисциплинированные, а Цви читал, не кашляя и не запинаясь.

Один день в неделю был посвящен физическому труду, потому что школа как бы руководствовалась учением Гордона: работай и учись. На деле там процветали самые разные и причудливые идеологии, поди разберись в намеках учителей.

В день труда класс разделяли: треть учеников училась плотничать или шить (независимо от пола), треть отправлялась на сельхозработы на ферму, и треть изучала домоводство, то есть виды продуктов и их ценность, и училась готовить. Все знали, что это день отдыха, потому что к нему не надо было выполнять задания, разве что по домоводству: по нему обычно требовалось письменно ответить на какой-нибудь легкий вопрос, например что такое белки. Но большинство учеников не делали и этого, потому что их затягивала общая атмосфера безделья.

Ходили слухи, что учительница домоводства тоже пережила Катастрофу, и дети ее очень боялись. В то время уже было принято бояться тех, кто пережил Катастрофу, потому что от них можно всего ожидать. Учительница была очень строгая, но не плохая, это было видно по наказаниям. Родители шлепали детей, если те говорили дома, что учительница набралась опыта в гестапо. В некоторых домах вообще было запрещено произносить слово «гестапо». Учительницу домоводства все уважали, и жаловаться на нее было нельзя. Классная руководительница тоже пропускала мимо ушей жалобы на эту учительницу, словно после того, что сотворили с ней, надо было терпеть то, что творила она.

Тридцать пять лет спустя длинноволосая подруга, все эти годы сохранявшая свою прическу, лишь изредка подрезая концы волос, так что у нее была все та же пышная темно-каштановая шевелюра, теперь с несколькими седыми волосками, решила удалить Старшую Дочь из числа своих знакомых.

Решение вызрело в ее сердце не сразу. То событие, после которого она сообщила о своем решении, стало, понятное дело, лишь последней соломинкой.

Двадцать с лишним лет отношения у них не ладились, но обе все-таки тянули волынку в память о добрых старых временах. И вот как-то раз длинноволосая подруга пригласила Старшую Дочь на обед в субботу. Присутствовали также несколько израильских воротил и знаменитостей: одни облысевшие, с закрученным в хвост остатком волос, другие стриженные под бокс, по последней моде их сыновей, хотя волосы у них были редкими и седыми.

Длинноволосая подруга ни разу еще не ставила такого эксперимента, не сталкивала Старшую Дочь с людьми своего круга. Они всегда встречались с глазу на глаз, и общение их строилось на общей памяти о прошлом и надежде на чудо.

Тот субботний обед все изменил. Старшая Дочь не поспевала за ходом беседы, ее брошенные невпопад реплики не имели никакого отношения к обсуждавшейся теме, совершенно она оказалась несветская, совсем не такая, как все. В результате этого обеда длинноволосая решила дать ей отставку и так и поступила.

Но сообщила она об этом прежней подруге лишь задним числом, через несколько месяцев, по телефону. Она уточнила, что это из-за того, что в тот прекрасный субботний день Старшая Дочь не смогла ни втянуться в беседу, ни смаковать вместе с другими баранину из магазина «Хинауи» и повествование мужа подруги о том, как он достал мясо дешевле обычного. Также она не наслаждалась рассказом мужа длинноволосой о том, как он по смешной цене купил фрукты или, может, каштаны у некоего араба в третьем ряду толкучки в Яффо. Пока хозяин дома повествовал о своих яффских приключениях, Старшая Дочь встала со своего места, наклонилась и вытащила из встроенного в стену стеллажа томик Оскара Уайльда. Она даже не читала, только листала, а заметив, что ее поведение всех шокирует, тут же захлопнула книгу и вновь прислушалась к словам рассказчика, но было уже поздно.