Его не ждали, но он приперся

Было тяжело, порою почти физически больно, да и просто мерзко, особенно в моменты повторной перемотки воспоминаний о своих поступках. Одна мысль о том, что именно она с удовольствием делала в те дни, когда туман безволия и безмыслия сковал ее прочнее стали, вызывала едва сдерживаемую тошноту. Не помогал ни самоконтроль, ни умение отстраняться от собственного тела, которому ее учили, как и всякого воина - ей нужно было именно пережить испытанное еще раз, только теперь уже отразив навеянные мысли. Не самый приятный и не самый простой способ борьбы с ментальными повреждениями, но другие варианты были либо недоступны, либо слишком рискованными. Особенно с учетом того, как плотно она пообщалась с планарными энергиями... и носителем этой самой энергии.

От мысли о существе, что спасло ее волю и лишь по прихоти своей не забрало ее душу, по спине в который раз прошло холодное дыхание погибели. Отточенное многими годами боевое чутье буквально вопило даже при одних только мыслях о том, кто проложил дорогу к ее узилищу. Она старалась даже мысленно не называть его по имени - зрящий такого ранга вполне способен почуять даже столь мимолетный интерес к его персоне. А она теперь, спасибо опыту, едва ли найдет что-то, что испугает ее больше, чем внимание спасшего ее отродья.

Его нельзя не бояться.

Просто нельзя.

Она была там, была рядом с ним, смотрела в лишенное любых черт, словно потекшая восковая маска, лицо этой твари. Она чуяла, всем естеством своим, своей обнаженной душой чуяла, чем именно было это существо. Она допускала, что когда-то оно могло быть простым или не очень простым гоблином, но это было слишком давно. Даже по ее меркам слишком давно. Смертные не могут понять перворожденных, просто в силу иного типа мышления, иной природы. Но пришедшее из отражения реальности существо было столь же далеко от понимания, даже куда дальше, настолько далеко, что даже мысли, воспоминания о нем были болезненны и несли в себе семена прорастающего безумия.

Именно из-за этих семян ей пришлось исцелять паутину закладок, установленную покойным рабомантом, чье имя она намеренно забыла, из желания не оставить о том даже памяти, самым болезненным из имеющихся способов. Она просто опасалась, что погрузившись в мягкий исцеляющий транс и вверив тысячекратно проверенным менталистам свое сознание, она упустит часть этого безумия, позволит ему дать всходы. Она все еще была собой, не желая становиться чем-то другим, пусть и продолжающим жить ее жизнью - с тем же успехом, она могла остаться в руках сорских короткоухих.

Было очень тяжело - влияние твари оказалось воистину ювелирным, столь изящным, что казалось ожившей страшной сказкой. Это влияние позволило вернуть разум даже тем обломкам, которыми было ее сознание в момент побега. Ей было до безумия страшно думать о том, что тварь не стала восстанавливать ничего, просто заменив мертвую волю одним из бесчисленных отражений. Что она сама уже давно мертва, что вместо нее в родном доме сидит спящая тварь, только и ждущая возможности ударить.

Разумеется, ей не стали говорить о таких подозрениях, но будучи дочерью сильнейшего практика, работающего с Грезой, который только был в Рассветном Лесу, она достаточно хорошо понимала подоплеку слишком уж внимательных взглядов окружающих. Сумей ее спаситель восстановить ее полностью, без малейших следов, то она бы сама взяла в руки яд - в подобной ситуации иных вариантов не оставалось бы. Если ее сознание стало бы чистым, то это было бы уже не ее сознание, как бы ни было больно от этого.

Вероятно, ей бы позволили жить в уединении под постоянным наблюдением, для нее этот мучительный страх, страх перед становлением тварью, был слишком силен, даже сильнее извечного страха небытия.

Ее не подменили.

Просто откатили ее сознание к первоначальному виду - это позволило ей действовать и сражаться, пусть и с крайне ограниченной эффективностью, но никуда не делись впивающиеся в ее волю цепи. С этими цепями, в отличие от подмены отражением, можно было и бороться, если знать как. В Рассветном Лесу знали, на горьком опыте научились, что успокаивало ее, пусть и лишь немного.

Поначалу ее ломало невыносимо, болезненно даже, пусть и трудно применить само понятие болезненности к тем желаниям, которые накрывали ее с головой. Больше всего хотелось сдаться, отдаться безволию, перестать думать лишние мысли и продолжить беззаботное существование дорогой игрушки для удовольствий плоти. Без страха, без сложных решений, без обид или сожалений о былом, зато с морем удовольствия и почти животных порывов.