Его последние дни

Я открыл глаза, прежде чем ответить, и понял, что вопрос задали не мне. В дверях второй палаты стоял санитар, один из тех, что скручивал Мопса, и обращался к кому-то скрытому от меня стеной. Я не слышал ответа, но по контексту понял, что он утвердительный.

— Тогда полы помой, а я тебя свожу.

— Я тоже хочу! — выкрикнул я. — Только дайте швабру!

Санитар повернулся ко мне, осмотрел меня с ног до головы и отвел взгляд.

— Да ладно, тебя так свожу.

— С чего бы? — спросил я с вызовом.

— Ты бы лучше других больных не доставал, — ответил санитар невпопад. — А то вообще никуда не пойдешь! Ясно?

— Знаешь, как в таких случаях отвечал Бисмарк?

Санитар нахмурился: с одной стороны, он не хотел выглядеть невеждой, а с другой — любопытство дело серьезное.

— Ну и как?

— У России два врага — чернослив и курага.

Я засмеялся и, не дожидаясь реакции, двинулся в комнату досуга. Пошел он к черту со своими командирскими замашками. Будет меня еще этот сопляк отчитывать.

К счастью, телевизор был выключен. Три психа под присмотром санитара рисовали восковыми мелками. Я не стал присоединяться к их творческому процессу, сел подальше от них и закрыл глаза.

Это оказалось опрометчивым решением. Искаженная припадком фигура Мопса, как ожог на сетчатке, проступила перед глазами.

Зачем я вообще его довел? В какой момент разговора решил, что нужно разозлить этого бедолагу? Воображение мгновенно подсказало ответ.

— Они будут на четвереньках ползать, а мы на них плевать! — черт знает откуда всплыли слова Уэфа.

«Кин-дза-дза!», конечно, гениальный фильм. Но вот имеет ли цитата отношение к тому, что произошло? Чем-то меня Мопс подцепил, это несомненно. Если человек напротив тебя бьется в припадке, значит, ты хорошенько потоптался по его ценностям. И вряд ли ты это сделал совсем уж без злого умысла.

Но неожиданно я успокоился. Встал и подошел к психам, они никак не отреагировали на вторжение в личное пространство, в отличие от санитара, который пристально уставился на меня. Я демонстративно медленно и значительно взял восковой мелок и показал его санитару жестом фокусника, потом так же поступил с листами бумаги. Отошел от психов и сел за другой стол.

Совершенно ни о чем не думая, стал рисовать. Санитара, комнату, психов. Получалось плохо, все-таки я не художник. Зато хорошо получился стул, тот самый красный стул из нашей палаты. Я даже взял еще один, красный мелок. Стул так хорошо мне давался, что я его нарисовал раз пять. С каждым разом он обретал какие-то человеческие, что ли, черты.

Я даже подумал, что, если повторю свой рисунок еще раз сто, на листе проступит то, что скрывается за этим якобы стулом.

— Доктор, доктор, посмотрите, что я нарисовал!

Я отвлекся. Психи дружно приветствовали Розенбаума, который, вероятно, пришел по мою душу. Кто-то наверняка пожаловался на мое поведение.

Один из психов подобострастно протягивал доктору рисунок. Рассмотреть, что на нем изображено, я не смог, но вряд ли там шедевр.

— Очень красиво, — едва взглянув на рисунок, ответил Розенбаум. — Хотя и есть над чем поработать, да?

— Да! — согласился псих. — Будет еще лучше!

Доктор повернулся ко мне и подошел ближе. Неторопливо взял стул, поставил напротив, сел и уставился меня с очевидным требованием объясниться.

— Меня таким взглядом не проймешь, я привычный.

— Каким таким? — уточнил Розенбаум.

— Требовательным.

— С чего вы решили, что я смотрю именно так?

— Бросьте это. Сейчас вы спросите, кто еще на меня так смотрел, да? Ну а потом поплачем за маму, за папу, за того парня.

— А вы бы хотели, чтобы я спросил?

— Хотите анекдот про психолога? — ответил я идиотской очевидной остротой на идиотский очевидный вопрос.

— А вы хотели бы рассказать? — выкрутился он.

Я неожиданно для себя самого хохотнул. И поднял руки, как бы сдаваясь.

— Ладно, вы победили. Дайте угадаю, на меня наябедничали и вы пришли, чтобы сказать, что нормальный человек так себя не ведет?

— Нет. — Он помотал головой. — Не думаю, что это ненормальное поведение. Все мы иногда хотим сделать кому-то больно.

— Зачем? — спросил я еще до того, как подумал.

— Ох, ну тут много версий. — Розенбаум закинул ногу на ногу, подперев рукой голову. — Мазохизм штука интересная.

— Вряд ли вы оговорились, да?

— Нужно хорошо понимать, что зачастую мотивы совершенно обратные. Часто мазохизм, например, представляет из себя чистой воды садизм, если, конечно, верить психоаналитикам. Об этом писал Бенвенуто, если правильно помню. Жертва, страдая, становится чище, чем мучитель, при этом как бы делая его чудовищем. Ты чудовище, ты плохой, ты делаешь мне больно, а я такой хороший и в белом пальто, смотрю на тебя свысока. Вот и кто тут садист на самом деле?

— Вы это к чему? — не понял я. — Как-то невпопад отвечаете или мне кажется?

В этот момент психи за соседним столом подскочили и принялись собирать свои художественные принадлежности. Я догадался, что близится время обеда. Розенбаум повернулся и сделал знак санитару, означающий, видимо, что мы еще посидим тут.

— Как ваше настроение? — повернувшись ко мне, спросил он.

— Да ничего. Скучно только. Когда вы меня выпишете?