Его последние дни

— Я не смогу назвать точные цифры, но в России примерно половина подростков задумывалась о самоубийстве. — Он повторил по слогам: — По-ло-ви-на. И доводят дело до финала примерно полторы тысячи в год. Поэтому да, к подросткам нужно быть особенно внимательным.

— А почему именно этот возраст в зоне риска?

— Много факторов, в том числе биологические. Гормоны. Есть еще один неоднозначный, но интересный момент. Подростки находятся в поиске идентичности, помните все эти субкультуры?

— Конечно.

— Ну и в поисках может возникнуть жуткая ловушка. Случилось что-то неприятное плюс гормоны, и подросток говорит себе: «Все, покончу жизнь самоубийством». И возникает идентичность «самоубийца». Это, конечно, и со взрослыми бывает.

— И с этой новой идентичностью он так или иначе стремится к смерти? — предположил я.

— Конечно. Идентичность его обязывает к ней стремиться, иначе кризис.

— То есть в некотором смысле он уже мертв и идет в могилу.

— Да.

— И что делать?

— Говорить. — Розенбаум развел руками.

У меня почему-то закружилась и одновременно заболела голова, я помассировал висок. Доктор ждал.

— О чем?

— О влиянии арабской поэзии на творчество Пушкина. — Розенбаум посмотрел на меня как на идиота. — О самоубийстве, конечно. Все очень просто, говорите с детьми о том, что действительно их волнует. Будьте в контакте.

— Это разве не усугубит ситуацию? — предположил я.

— Вы обратили внимание, как вы отупели? — вдруг спросил Розенбаум.

— Что?

— Да, я именно про это. Куда пропали все ваши остроты? Интуиция, понимание процессов, жонглирование словами? — Доктор сменил позу и смотрел как-то иначе.

— Просто задумался.

— О чем?

— Вы говорите очень простые и логичные вещи… — Я понял, что не могу завершить фразу, мысль просто оборвалась.

— Но? — попытался подтолкнуть меня он.

— Не знаю. Ваши бы слова да в нужные уши.

Он ничего не сказал — наверное, о чем-то задумался, я против своей воли провалился в собственные мысли.

— Как долго это может продолжаться?

— Что именно? — уточнил доктор.

— Ну, допустим, человек принял решение о самоубийстве и, как вы сказали, сформировалась идентичность. Год, два, пять?

— Сколько угодно. — Розенбаум погладил усы и продолжил: — Зависит от личных качеств. Я в прошлый раз говорил, что мысли о самоубийстве вытесняют саму проблему. Подросток может вырасти, но навязчивую идею просто так не отменить.

— То есть психоаналитики правы? — Я усмехнулся. — Все проблемы из детства?

— Ну, в значительной мере. Травматичное детство — один из важных факторов.

— То есть некоторые люди навсегда в зоне риска?

— Ну, если уж вы постоянно приводите в этот разговор психоаналитиков, то они же вам и должны сказать, что никогда не поздно иметь счастливое детство. Есть, кстати, еще одна важная штука.

— Какая? — Мой вопрос прозвучал слишком заинтересованно.

— Стресс влияет на гиппокамп. Вплоть до того, что может нарушить его работу. Гиппокамп участвует в формировании эмоций и консолидации памяти. В результате нарушения ваше счастливое детство легко превратится в ад. — Он смотрел на меня как-то ожидающе, будто должно что-то произойти.

— Он перепишет воспоминания?

— Ну, можно и так сказать. Скорее перекрасит их эмоционально. А может случиться и наоборот, если над этим работать.

— Как?

— Психоаналитик, например, раз уж вы их так любите. Психотерапия, так или иначе.

— А если, допустим, я пишу книгу о своей жизни? И пересматриваю события с разных углов?

Розенбаум задумался или сделал вид, что задумался. Не знаю, почему у меня возникло такое ощущение.

— Звучит хорошо, если честно. Давайте тогда уж говорить предметно. Мы все-таки обсуждаем вас?

— Допустим, — согласился я.

— Нет, не допустим. Вас или нет? Завтра утром вы вольны покинуть это заведение, но если уж вы тут оказались — используйте возможность.

— Да, меня.

— Травматичное детство? — спросил он прямо.

— Допустим.

Он вновь посмотрел на меня как на идиота. Я закатил глаза и согласился:

— Да.

— Почему не пойдете к психоаналитику?

— Давайте поплачем за маму, за папу и за того парня? Помочь-то это чем должно?

— За маму или за папу? — уточнил он.

— Да какая разница!

— Вам правда надо объяснять разницу между мамой и папой? — Он приподнял одну бровь.

— Вас это не касается.

— Абсолютно согласен, — кивнул он. — Мне вообще плевать. Это не я попал в психушку, и не меня одолевают суицидальные мысли. Но мне, например, понятно одно — дальше будет хуже.

— С чего вы решили?

— Больно, да? — вдруг спросил он.

Я почувствовал, как сжалась моя челюсть, а шею заклинило.

Очевидно, со стороны было видно, что со мной происходит. Розенбаум подождал, пока я смогу совладать с челюстью.

— Всем больно.

— Нет. — Розенбаум медленно покачал головой. — По крайней мере не так. Так быть не должно. Боль — это не нормально.

— Жизнь — это боль, — плохо отшутился я.

— При такой жизни и меня бы одолевали суицидальные мысли. — Он снова резко сменил тему. — Ребенок войны?

Он как будто кидал меня из стороны в сторону, я не успевал собраться, восстановить контроль над разговором, даже воздуха набрать.

— Да.

— Полагаю, во время войны вашему отцу было меньше лет, чем вам сейчас.

— И что?