Его последние дни

Розенбаум смотрел на меня как-то странно. Как будто я удивительная диковинка или музейный экспонат. Со смесью восхищения, удивления и жалости. Нет, не то слово. Сожаления? Сочувствия?

— Интересно, насколько сознательно вы считываете эмоции? — поинтересовался он, как будто прочитав мои мысли.

— В девяти случаях из десяти — сознательно.

— Откуда такой навык?

— Он развивается у всех, кто вынужден в течение лет шестнадцати анализировать настроение человека, который может ни с того ни с сего взорваться.

— А что за идея про «разрешать кому-то существовать»? Как это связано со снисхождением?

— Это и есть снисхождение. Я такой хороший, что разрешаю тебе, уродцу, существовать.

— А кто так делал? И почему уродцу? В чем ваше уродство?

— Да сколько можно? — устало вздохнул я. — Мне кажется, что вы решили взять меня измором. Это уже неинтересно и неоригинально.

Мне становилось все проще обходиться без двух букв. Мне начало казаться, что это ограничение делает мою речь взвешенной и продуманной.

— Ладно, про отца вы не хотите, не вижу смысла заставлять. Тогда скажите — что произошло в туалете?

— У… Скользко там, навернулся. — Я сам не понял, почему решил не подставлять Семецкого.

Ответил первое, что пришло в голову, и только потом вспомнил о других вариантах. Вот интересно, оказывается, что дилемма вовсе и не дилемма. Как будто решение было принято давно, а все размышления — это скорее попытка его принять. Смириться с поступком, который собираешься сделать, потому что не можешь поступить иначе.

— Навернулся, — хмыкнул Розенбаум, находя замену слова «поскользнулся» забавной. — Да так ловко, что порвали уздечку?

— Такое случается. — Я пожал плечами.

— И даже губу не разбили?

— Я… тверже, чем кажусь.

— Прекрасная замена! — восхитился он. — Даже лучше оригинала. И что вам дает эта твердость?

Я растерялся, сама формулировка вопроса сбила меня с толку.

— В каком смысле?

— Ну, для чего вам эта твердость? Как вы ее используете? Какие выгоды приносит?

— Со мной ничего нельзя сделать, — пожал я плечами. — Невозможно сломать.

Розенбаум задумался, по его лицу я понял, что он подбирает правильные слова.

— И когда вы это поняли?

— Не знаю.

Принтер перестал жужжать. Доктор еще несколько секунд смотрел на меня, но атмосфера явно поменялась. Он двумя руками достал стопку листов из лотка и протянул мне. Я взял их и встал с дивана.

— С… мерси.

— Телефон не забудьте, — указал он на смартфон и почему-то уставился на меня.

Я уставился в ответ. Розенбаума это не смутило, он сидел и смотрел. Я аккуратно положил рукопись на диван, забрал телефон со стола и вновь взял бумагу.

— Что-то не так? — не выдержал я.

— Нет.

— До свидания? — У меня получился скорее вопрос, чем утверждение.

— До завтра, — кивнул он.

Я сунул бумагу под мышку и вышел из ординаторской. Кажется, у доктора едет кукуха. Есть ощущение, что он разговаривает сам с собой, а не со мной. Вот интересно, а у них есть какие-нибудь медкомиссии, которые проверяют, не сошел ли доктор с ума?

Я вернулся в палату, но там никого не оказалось, кроме горизонтального, которого кормила сестра. Видимо, ужин начался. Чтобы не смотреть на эту печальную, а если уж совсем честно, жалкую картину, я положил стопку бумаги на тумбочку и вышел из палаты.

Первое, что я сделал, войдя в столовую, — нашел взглядом Тощего. Он сидел за правым дальним столом, то есть максимально близко к выдаче. Совпадение? Не думаю. Семецкий тоже посмотрел на меня. Ждал, наверное.

Я не стал играть в гляделки. Взял поднос и, чувствуя на себе взгляд Тощего, получил положенные мне макароны с рыбой, салат из капусты, стакан чаю и печеньки «Юбилейные». Почему в СССР так любили это слово? Что им только не называли. Не страна, а сплошной юбилей.

Наверное, если в городе Юбилейном в каком-нибудь ДК «Юбилейный» на какой-нибудь юбилей партии съесть «Юбилейное» печенье, то можно вызвать к жизни Ленина.

Я сел за стол к своим и тут же поймал себя на этом слове. Эти психи мне уже свои, а психи из другой палаты — чужие. Страшная штука — границы. Одна стена между палатами — и всё.

— Выпишут, на днях точно, — продолжая какой-то разговор, сказал Сыч. — Доктор сказал.

— А почему сразу не выписал? — двигаясь чуть в сторону, чтобы освободить мне ровно половину стола, спросил Сержант.

— Сказал, надо посмотреть на динамику.

— Выписывают? — спросил я у Сыча и попробовал салат.

— Да. С божьей помощью.

Я посмотрел на Мопса. Он, как ни странно, молча смотрел в тарелку. Что это он? Я попробовал салат из капусты и тут же пожалел об этом. Салат соленый. Уздечку как будто огнем обожгло. Я набрал полный рот чая, чтобы вымыть соль.

— О чем вы беседовали со священником, если не секрет? — Я не стал шутить про наложение рук.

— Ну… Он мне объяснил, в чем суть моей проблемы.

Сейчас Сыч выглядел сильно моложе, чем с утра. С него как будто лет десять списали. А заодно причесали и побрили. Я думал, у церковных борода в дресс-код входит. Или ему можно бриться, потому что он еще только учится?