Его последние дни

Я чуть не рассмеялся в голос, но вовремя спохватился, успокоился и стал спускаться по лестнице. Я уже почти вышел. Осталось чуть-чуть.

По воле случая на охране сидел тот самый пожилой мужчина. Он тоже бессовестно спал, уронив голову на грудь. И даже похрапывал. Я тихо прошел мимо него, просочился через турникет, спустился по ступенькам и взялся за ручку двери, аккуратно повернул ее, опасаясь скрипа. Скрипа не было, механизм смазан, но, увы, дверь оказалась заперта. Я едва не ругнулся вслух.

Пришлось вернуться к охраннику и осмотреть его. Пожилой полноватый мужчина с редкими седыми волосами почему-то напомнил мне Мопса. Интересно, как тот отреагирует на новость о моем побеге? А Сержант? И остальные психи вообще.

На столе перед охранником не было никаких кнопок, значит, дверь открывается механически. Ключей перед ним тоже не было — вероятно, они либо в столе, либо, что логичнее, у него. Я обратил внимание на оттопыренный нагрудный карман. Это они!

Я медленно протянул руку, почти сунул два пальца в карман, когда проклятый дед всхрапнул и открыл глаза. Мне не пришло в голову ничего другого, кроме как схватить его за плечо и потрясти.

— Просыпаемся! Просыпаемся!

Дед уставился на меня сонным, совсем ничего не понимающим взглядом. И вдруг вскочил со стула.

— Ах, я это… Извините, доктор! Сейчас открою!

Он засуетился и настолько быстро, насколько позволял возраст и явно затекшие ноги, поспешил к двери. Достав из кармана связку ключей и подслеповато щурясь, он судорожно искал нужный.

— Я сейчас, ага. Задремал, понимаете, обычно такого не бывает.

— Да ничего, — почему-то осмелев, сказал я. — Не торопитесь.

— Ага, нашел. — Охранник вставил ключ в замок. — А вы куда, доктор?

Я растерялся, совершенно не зная, что ответить. Но тут же решил, что могу позволить себе проигнорировать вопрос. Куда собрался доктор — касается только самого доктора. И уж никак не охранника.

— Там же нет ничего, — сказал охранник, открывая дверь и поворачиваясь ко мне. — Только холод и сумасшествие.

Я ошарашенно уставился в дверной проем. За ним оказались руины города. Как будто после бомбежки.

Я проснулся. На этот раз совсем. По-настоящему. Все вокруг выглядело иначе. В палате светло, солнце взошло давно. У моей кровати, ровно на том месте, где недавно сидел труп Андрея, расположился Розенбаум.

— Доброе утро, — поздоровался он.

— Мне больно, — сказал я все, что смог. — Очень больно.

И заплакал. Я понятия не имел, почему плачу. Не смог бы назвать причину или конкретную проблему. Она осталась за пределами моего сознания, там же, где обитала загадочная боль.

Но остановить рыдания я не мог, да и не хотел, если честно. Наверное, я нахожусь в единственном месте на земле, где мужские слезы не только не осуждаются, но и в некотором смысле ожидаются и приветствуются. Это прямо-таки храм мужских слез.

— Понимаю, — вздохнул Розенбаум.

И он действительно понимал. Я нет — а он да. Плач быстро перешел в вой. Я уткнулся в подушку и ревел. Розенбаум терпеливо ждал. Ничего не изменилось, боль никуда не делась, но через какое-то время я просто устал реветь. И опух от слез.

— Что случилось? — спросил Розенбаум.

Я высморкался в подушку и сел на кровати, собравшись. То ли мне показалось, то ли он как-то странно, очень внимательно смотрит на меня. Как будто пытается увидеть что-то конкретное.

— Не могу пережить расставание с вами, — отшутился я.

На секунду мне показалось, что по лицу доктора пробежала тень разочарования. Как будто он ждал другого ответа.

— А уверены, что надо расставаться?

— Нет, — признался я. — Скорее уверен в обратном. Я не вывожу. Никакого чуда не случилось, жизнь говно.

— Согласен, — кивнул Розенбаум. — Лечиться будем?

— Делайте со мной что хотите, — вздохнул я.

— Я ничего не хочу с вами делать. А вы лечиться хотите?

— Да, — признался я и скорее для проформы поинтересовался: — Колеса?

— И они тоже. Но еще психотерапия.

— Какие колеса?

— А какие симптомы?

Все-таки минуту назад он выглядел как-то по-другому. То ли более внимательным, то ли более сосредоточенным.

— Жизнь говно, я дурак, все плохо, все неправильно настолько, что даже повеситься не хочется.

— Ожидаемо, — кивнул Розенбаум. — В таком случае я склоняюсь к комбинации «Эсциталопрама» и «Кветиапина». По таблеточке утром и вечером. Хотя я еще подумаю.

— А, ну раз «Кветиапин», то я на все согласная, — сыронизировал я, но как-то очень уж вяло.

— Это атипичный антипсихотик. А «Эсциталопрам» — антидепрессант. Если суицидальных мыслей не будет, то «Кветиапин» отменим через недельку-другую. Тут надо быть аккуратным. С суицидально-депрессивными главное что? — спросил Розенбаум тоном учителя первого класса.

— Что?

— Правильно рассчитать дозу. А то сил вам препараты придадут, а настроение не поправят. И вы на радостях под первую попавшуюся машину прыгнете.

— Их тут нет.

— Тут да, а на воле предостаточно. — Розенбаум погладил усы и посмотрел на меня, ожидая вопроса.

Надо признать, что весь этот разговор шел абсолютно по его сценарию. У меня не было ни сил, ни желания заниматься пикировкой.

— Но вы же меня не выписываете?