Его Величество Поэт. Памяти Анатоля Сыса

Не буду говорить про шумное застолье, которое мы устроили. Я больше молчал, так как невозможно было вставить даже слово в разгоряченный хмелью разговор-спор Сыса и Веретилы. Нормальный человек с трудом выдержал бы Веретилу пятнадцать минут, настолько Сергей может задурить голову своим раскатистым, как Перуново громыхание, голосом. Веретило что-то доказывал и все распалялся, разве что не брызгал слюной. Анатоль упрямо не соглашался, называя его доводы вздором и глупостью. Тяжело было ему согласиться, что кто-то хорошо пишет, а тем более признать чей-то талант равным его таланту. «Куда ему до меня, пусть хоть думать научится, деточка желторотая». По крайней мере, я никогда не слышал, чтобы Анатоль подводил под свою мысль обоснование. Всегда он высказывался прямо и просто, без нюансов и оттенков, умных рассуждений и интеллектуальной лексики. Кто его не знал, мог прямоту Анатоля принять за грубость и невоспитанность, интеллектуальную ограниченность.

Прошло двенадцать лет, как я познакомился с Анатолем. Время его изменило. Нет, не время и не жизнь, а сам Анатоль изменился. Почти ничего нового не писал из-за гулянок и пил не ради вдохновения в творческом одиночестве, а чтобы снова и снова показать другим свою самость. Пьянки сделались его жизненной необходимостью, как для обычного пьяницы, который уже не может остановиться. А у пьяного его начиналась нервная истерика, он то заливался слезами, как баба, то жалел своих друзей. И тогда он расплакался: «Жаль мне тебя, Чаропка, спиваешься ты». — «Чаропка пьет, но и пишет. А ты уже спился и списался. Без смысла живешь. Давно, как старый пес, утратил нюх», — произнес Веретило и был прав.

Сыс только хмыкнул и ничего не сказал в свою защиту. Так я и не узнал о причинах Сысовых гулянок-пьянок. Может, он пил от безнадежности своей беспутной жизни. У него не было семьи, а значит, и любви, и нежности, он нигде не работал, а значит, не было профессиональной заинтересованности, жизненных планов, которые стремился бы осуществить, реализовать себя, жил без перспектив, всегда был бедным и не мог позволить себе жить достойно, не имел настоящих друзей, которые поддержали бы его и советом, и делом, направили на добрый путь — словом, жил без смысла и стимула. А может, Анатоль знал и предчувствовал свой короткий век, вот и хотел заполнить отведенное ему судьбой время чем-то бурепенным и огненно-дымным. Но зачем было бездумно тратить талант, осуждая себя на нелепую драму?

А может, он убегал от своих горьких и печальных мыслей и о своей жизни, и о судьбе его любимой и несчастной Беларуси, где все не так, как должно было быть в идеале. Жалел горькую долю матчынай мовы. Убегал в пьяную эмиграцию, где можно было забыть обо всех бедах и несчастьях, не видеть серости дня и черноты ночи. Поэзия, которой он дышал, ему ничего не дала, кроме тех захватывающих мгновений, когда, по его словам, на кресте поэзии кровью исходило слово. Сама поэзия, очевидно, сделалась его драмой. Видимо, ему не хватало новых мотивов и сюжетов. Он устал от монотонности своего стиха и ждал, когда тот зазвучит по-новому, не одиноко или скорбно, не перечнем бед и несчастий, а по-философски мудро или, в крайнем случае, лирично, а то и радостно — так, как еще не звучал. Таким был Сыс в начале нового столетия: опустошенный и разуверившийся в своей цели — подняться на мировой Парнас.

Утром у нас раскалывались головы, и чтобы их подлечить, мы с Сергеем отправились за «лекарствами» в магазин. По дороге заглянули в пивную, прозванную местными пьяницами «Голубым Дунаем». Когда-то в своей бездумной юности я здесь с товарищами пропивал «разбойные» деньги. Пили смешанное с вином пиво. После такого коктейля меня рвало и на долгие годы отбило охоту пить не только дешевое винцо-чарлик, но и пиво, даже их запаха не мог переносить.

Я не разбудил Анатоля и не взял с собой, чтобы, не дай боженька он, к моему стыду, не начал с пьяных глаз выкаблучиваться людям на смех.

Утолив жажду и пополнив наши резервы питомого и едомого, мы тут же вернулись домой. Сыс уже оклемался и открыл нам дверь. Удивительно, но водка его не обрадовала, воспринял ее как нечто само собой разумеющееся. Мутным взглядом скользнул по бутылкам, появившимся на столе, и раздраженно спросил:

— Где вы так долго шлялись, котики мои?

— Пиво пили, — ответил я.

И тут Сыс удивился и воскликнул:

— Вы пили пиво и не позвали меня!

— Ты же спал. Не хотели будить тебя, — оправдывались мы.

— Так могли принести бутылку пива. Сами выпили пива, а я, как сморчок, сохну. Ничего себе друзья. Веди, Череп, в пивную.

— Боюсь, что ты там выкинешь коней. Ты же не можешь, чтобы не отличиться, — попробовал я, зная Сыса во хмелю, уклониться от надвигающейся катастрофы. — Я лучше схожу куплю бутылку.

— Не нужно мне бутылочного пива, хочу живого — разливного, — безапелляционно заявил Сыс и начал собираться, натягивать одежду.