Егор Гайдар

«Школа, где я работал, находилась в Трехсвятительском переулке. Это школа старая, московская, там рядом с основным зданием находилось историческое здание, четырехэтажный особнячок – так вот, там еще Лермонтов учился, представляете? Была квартира прежнего директора, завуча, огромные квартиры, все это было, конечно, еще до революции. Потом там разместили всякие службы хозяйственные, из работников школы жила только нянечка, еще в 1990 году она там жила. А когда наступили новые времена, наш директор решил эти этажи – подвальный, и еще один – сдать под склад. Сначала сдали два этажа местным коммерсантам, а потом нас нашли баптисты. Им тоже сдали подвал и один этаж. Сюда они привозили книги, гуманитарную помощь, продовольствие.

Поэтому учителя некоторое время – самые трудные первые годы, 91-й, 92-й, 93-й – получали доплату в конвертах за эту самую аренду. И плюс продуктовые наборы от баптистов. И знаете, это было очень даже большим подспорьем. Ну, потом Центральный административный округ вмешался и сказал, что никакая самостоятельная аренда в школе невозможна. И года с 93-го эта лафа кончилась. Но… мы начали подрабатывать по-другому. Уже тогда можно было репетиторствовать. Мы никому эти услуги не навязывали, родители сами нас просили, подготовить детей к экзаменам, подтянуть по тому или иному предмету. Упрашивали, умоляли. Уже тогда контингент в школе стал меняться. Помимо детей офицеров – слушателей военной академии, которая находилась напротив школы, и жителей огромных коммуналок, которых было хоть отбавляй и в районе Покровского бульвара, и Хитровки, – появились новые жители. Они стали расселять эти коммуналки. У них были деньги. Это были разные люди, очень состоятельные порой, но знаете, отношение их к школе и учителям было, как правило, очень человеческим. Помню, как наша учительница ездила на дачу к девочке, так у ее родителей на этой даче была даже вертолетная площадка. Но когда у этой учительницы кто-то в семье заболел, эти родители в лепешку расшиблись, носились по городу и срочно достали в той Москве очень нужное лекарство. Люди как-то помогали друг другу, да.

Но что самое главное – в 90-е в школе была свобода. Свобода преподавания, творчества. Мы учредили в школе Покровскую классическую гимназию. Учителя писали авторские курсы, писали свои авторские учебные пособия. Можно было варьировать программу, выбирать учебники, самому их писать. Было два спецкласса, математический и биологический (чего раньше нам не разрешали). Мы пригласили в школу из Большого театра преподавателей, у нас был даже балетный класс. Стояли в зале станки балетные, зеркала во всю стену повесили. Вместе с соседним Институтом электронного машиностроения мы задумали эксперимент – из спецкласса дети поступали в институт без экзаменов, только сдав на “отлично” школьные экзамены по математике и физике. Одновременно мы задумали устроить полный цикл – прогимназию в соседнем детском садике, в Морозовском особняке, школу и институт объединить в один образовательный комплекс. Шикарные были планы. К сожалению, МИЭМ потом переехал, детский садик закрыли и купили его здание. А потом уже опять наступила эпоха формализма и бюрократизма в школе. Все эксперименты закончились».

Леонид Кацва работал в 43-й московской школе учителем истории. Он вспоминает: «Закон о реформе образования, принятый в 1992–1993 годах, позволял учителю, и это самое главное, выбирать между разными программами и разными учебниками… Конечно, первая революция в школе случилась еще раньше, при Горбачеве. Я помню, что для меня она началась с лекции, прочитанной мною для учеников и коллег, об итогах коллективизации. То, что в школе можно говорить такое, вызвало потрясение и у меня самого, и у ребят, а мои коллеги спрашивали: стоит ли так резко рвать с прошлым, не вызовет ли это у ребят слишком сильный шок? Ну и когда мы смогли организовать в школе гимназию, отбирать учеников на конкурсной основе в профильные классы – это тоже была революция».

Именно в эти, 90-е годы Леонид Кацва написал в соавторстве альтернативный учебник истории, который стал известен всей стране. Несмотря на низкий уровень доходов, это были для него важные времена. Если говорить точнее – это были времена интеллектуального, профессионального прорыва.

В довольно любопытных выражениях оценивают начало 90-х представители новых, только что появившихся профессий.

Михаил Хлебородов снимал первые в СССР музыкальные клипы. Клип Богдана Титомира снимали в фабричном помещении возле Белого дома сразу после того, как разобрали баррикады в августе 1991-го. Про 90-е он вспоминает так:

«У нас тогда еще не было никаких позиций, один бешеный энтузиазм… У нас ощущение свободы совпало с ощущением молодости и всесилия. Это видно в клипах, мы горели, мы себя тратили. Мы сами рисовали все, не было художников, не было ничего».

В иной интонации вспоминает 90-е куратор и арт-критик Виктор Мизиано: