Её имена (сборник)

Не волнуйся. Полребенка, войны немного
закопал он, еще вернется – ни наш, ни ваш.
Геноцид памяти, а как по-другому? Иначе
земля не шевелится. Встань на свою треногу
и иди. Иль в окошко любуйся: русский пейзаж
на закате в шинельке сидит, как Башмачкин.

Что тебе до причин? Почему в темноте рябиной

догорала она в человечьей коже, почему в огне
ты был с нею, как первый снег? Падал, что ли?
Птицы всё подберут. Здесь лишь камни невинны.
И не будет ни слова, ни чуда. И тело с душою,
как Иосиф с Марией, спят спиною к спине.

«Ах как на солнце смерть играет…»

Ах как на солнце смерть играет
и натирается о жизнь —
как пес о падаль.

И где-то с краю

ложатся годы.

И осень темная стоит

сквозным окладом
без иконы.

«Утлые куклы спускаются в ад…»

Утлые куклы спускаются в ад,
медитативно развинчивая друг друга:
ухо, улыбка, спина, живот,
глаз – он еще видит прощальную руку
светлых и восходящих – устных
и письменных, глаз-визажист.
Вокруг каждой матери вращается пупсик,
в некоторых – теплится жизнь.
Не близнецы, да и в общем – не лица,
тихо внутри у них, пусто и чисто,
чувства меж ними как ласточки вьются,
хоть и не часто, в небе без неба,
кто бы ты ни был, огня без огня,
что они ищут, куклы скольженья,
плачут, как вещи, жалят и женят,
жалят и женят меня без меня

«Гиены – лучшие из мам…»

Гиены – лучшие из мам.
Детоубийству это не мешает.
Но и без мамы там,
в норе,
когда рождаются две девочки,
одна другую убивает,
и голос подает, незрячая:
оле-оле…

Оттеночки. Attached.

Матриархат. И королева.

И фрейлины с дуоденальным пенисом,
как у самцов. Ах, это клитор! Нево —
образимо – оказалось для ученых.
Особенно, когда увидели,
как сквозь него рожают, корчатся, и черной
розой рану волокут.
И зрители
хохочут леденяще.

Оттеночки. И тут.

Але ж немає краще.

Нет лучших мам,

и женщин лучше нет.
Мужчины, приседая в танце,
гнут шеи, изнывая, чтоб отдаться.
Она берет избранника, и там,
где был он, сестры поутру зализывают след.

«Маленький такой предмет…»

Маленький такой предмет…
Хотя – как сказать, откуда смотреть.
Внутри – слепое пятно,
а выпростав взгляд за смерть —
никаких примет.
Может, это не он, не оно.
Лежит себе и лежит,
бог знает, где и как,
маленький… Греются, как ужи,
на солнце – язык, рука,
и что-то там происходит —
вроде фиалки метафизической
или окна, блуждающего в человеке,
или темной материи, женившейся на природе
как Исаак на трехлетней Ревекке.
Вот он весь, на руках у бездны-няни,
маленький такой, лучистый,
с выпадающими, как систолы,
то ли ангелами, то ли днями.

«Нильгау, единорог, дымчатый великан…»