Екатерина Великая. Завершение Золотого века

Князь Федор Барятинский удрученно заметил:

— Положение усугубляется тем, что придворный банкир барон Судерланд умер в один день со Светлейшим князем. Кстати, смерть оную неожиданной не назовешь, он мучился около месяца. Перед смертью, он испытывал, опричь сильных болей, подавленное настроение, тяжелое уныние, таковое же, как, по рассказам графини Браницкой, испытывал князь Таврический.

— Заметьте, — подняла палец Долгорукова, — умер он в один день со своим покровителем — Потемкиным. Я уверена их обоих отравили, — заявила она категорическим тоном.

Все замолчали. Мать Долгорукой, Марья Васильевна, неуверенно подтвердила мнение дочери:

— Да, известно, что накануне отъезда, Светлейший обедал у банкира. Может статься, кто-то и подсыпал им яду.

Федор Сергеевич сердито заметил:

— Ну, оное никто не может знать, сударыни…

Граф Иван Иванович Шувалов, со значительным видом, подняв седые брови, заявил:

— Потемкин был должон покойному Судерланду более семи ста тысяч рублев ассигнациями. Помимо сего, едино в Петербурге долги его составляли около двух мильонов. Посему, в казне не осталось почти денег.

— Стало быть, надобно просить взаймы у соседственных стран? — спросил обер-шенк Нарышкин.

— А кто даст! Положение наше незавидное, — резюмировал Лев Нарышкин и добавил:

— К тому же, вы ведь ведаете, господа любезные, что со своей обычной щедростью, буквально на днях, государыня Екатерина выкупила у наследников князя — Таврический дворец за почти мильон рублев, такожде, как его коллекцию картин, стеклянную фабрику, брильянты тож на мильоны рублев и колико имений. Она сама заплатила долги покойного и предоставила делить огромное состояние семерым наследникам — Энгельгардтам и Самойловым. Токмо в польской Смиле каждый из них получит по четырнадцати тысяч душ мужеского пола, не считая имений в России.

Федор Барятинский, удивленно качая головой, молвил:

— И после оного мне смешно слышать, как придворные сказывают, что государыня охладела к князю Потемкину, и ей дела нет до его кончины. Один оный жест по отношению к его наследникам говорит о многом.

Обер-шталмейстер, Лев Нарышкин сериозно заметил:

— Любопытно… Любопытно… Императрица Екатерина распорядилась закрыть все собрания в столице, прекратить приемы при дворе, вечера в Малом Эрмитаже. Посему, стало быть, кто-то напраслину плетет касательно императрицы и князя.

— Как это ей нет до него дела? — возмутилась Анна Никитична. — Она потеряла не полюбовника: Потемкин для нее был друг, гений, коий не уступал ее собственной гениальности!

После сих слов все помолчали. Адмирал Чернышев, худой, с болезным видом, нещадно мял свои пальцы. Лев Нарышкин, отвернулся к окну и не сводил глаз с колышущихся за стеклом ветвей клена.

— Да, что там и говорить, — заметил Барятинский, — даже сей швед, Стединг, находит, что чувствительность Екатерины, касательно смерти князя Григория Потемкина — лучший панегирик Потемкину. Весь город в трауре.

— Хотя, как всегда бывает, многие, под внешней печалью, скрывают торжество, — отметила графиня Долгорукова.

— О! Я ведаю, кто торжествует, — презрительно молвил граф Александр Нарышкин. — Далеко не надобно ходить. Одна из них, вестимо, княгиня Дашкова!

Долгорукова передернув плечами, насмешливо ввернула:

— Их имена всем известны! Начиная с графа Зубова и его семьи, Салтыкова Николая Ивановича и всех других, обиженных природой. Я все-таки не исключаю, что и банкир и князь были отравлены, — паки категорически, поджав красивые губы, заявила Долгорукова.

Все видели, что она искренне, не ложно верит в оное, понеже трудно было любому из них поверить, что совсем недавно, сей красавец-исполин, полный сил, деятельный и во всем победительный, мог так внезапно умереть от какого-то ничтожного недуга, под названием — лихорадка.

* * *

Наконец прибыл, внезапно и изрядно поседевший, генерал Василий Степанович Попов, коий в течение шести лет являлся правой рукой почившего князя Потемкина-Таврического. Государыня Екатерина Алексеевна, с расстроенным лицом, одетая в широкий, в клетку, салоп голубого цвета, принимала его в Зимнем саду вместе с племянниками князя Таврического — Александрой Браницкой и Александром Самойловым. Единым взглядом оценила она внешний вид близкого человека для Светлейшего князя: поджарый и красивый генерал-маиор Василий Попов, в свои сорок семь лет, выглядел изнуренным и постаревшим. Оно и понятно: бригадир армии, секретарь князя Потемкина-Таврического, потерял своего могущественного покровителя, коего искренне любил, как родного человека.

Поклонившись по-военному генералу Самойлову, Василий Попов подошел к протянутой руке императрицы, следом — к руке Браницкой, и сразу же подал государыне сверток, перевязанный лентой.

— Здесь ваши письмы, Ваше Императорское Величество, кои Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический берег как зеницу ока, — проговорил он, сглатывая комок в горле, — кои он изволял держать все время при себе.