Екатерина Великая. Завершение Золотого века

— Она, Ваше Величество, была очень красивой и приятной в разговоре дамой. Первые ее два портрета я нарисовала более двенадцати лет назад. Мы с ней одногодки и мы подружились. Она хороший человек и все глупости, которые про нее распространяли недоброжелатели — сущая ложь.

Екатерина согласно кивнула:

— Я в оном не сумневалась, особливо касательно гнусного обвинения в инцесте. Когда умер мой Первый министр, князь Потемкин, о нем стали сочинять самые невероятные истории. Могу вообразить, что будут говорить обо мне…

— Да. Мир жесток. Но Мария-Антуанетта оказалась мужественной женщиной, ничем не уронила королевского достоинства. Ее вывели к эшафоту одетой в простую белую пикейную рубашку, с белым муслиновым платком на плечах, с чепчиком на остриженной голове и туфлях лилового цвета. Вы знаете, некоторые мужчины теряют самообладание на эшафоте, плачут, падают в обморок. Антуанетта же сама легла под нож.

Екатерину передернуло. Она обхватила себя руками, как естьли бы ей вдруг стало холодно. Беспокойно посмотрела на художницу, ей не хотелось, чтобы она видела ее дрожащую. Кажется, Мари была занята красками. Приняв прежнюю позу, императрица спросила ровным голосом:

— Известно ли, где сейчас находится дофин, ее маленький сын?

Мари Виже-Лебрен, сокрушенно ответствовала:

— Этого я не знаю, Ваше Величество… Не знаю.

Обе замолчали, занятые своими мыслями. Мари подошла, поправила платье Екатерины Алексеевны. Раздумывая о событиях во Франции и Польше, Екатерина вдруг проронила:

— Польша исчезла с карты мира… Вы ведь знаете бывшего польского короля? Он теперь обосновался в Петербурге.

Мари, паки, подняв от холста глаза, с готовностью ответствовала:

— О да, я видела его! Он приглашал меня к себе во дворец. Я собираюсь написать еще один его портрет…

— Как он вам показался, госпожа Виже-Лебрен?

— Как показался?

Художница слегка нахмурила лоб, сузила глаза. Как будто вспомнив, оживилась, глаза проницательно взглянули на императрицу.

— Как художница, могу сказать: он красивый, крупный мужчина. Лицо его всегда имеет мягкое, доброжелательное выражение, голос красивый и проникновенный, поступь, показывающее совершенное ощущение собственного достоинства, без малейшей рисовки.

Екатерина слушала, слегка отвернувшись к окну. Виже-Лебрен замолчала, и она паки обратила на нее глаза.

— А как он показался вам в беседах, каковы его устремления?

Лебрен понимающе кивнула.

— Не могу сказать Ваше Императорское Величество. Не ведаю. Знаю, что король обладает, на мой взгляд, глубокими познаниями в литературе. Любовь же к искусствам столь велика, что еще в Варшаве, он постоянно посещал лучших художников. Я думаю, он будет посещать мастерские и русских известных мастеров: Рокотова, и Аргунова, и Левицкого.

Императрица грустно улыбнулась и отвела глаза. Последние дни, почему-то ее преследовало чувство вины перед неприкаянным Понятовским, соотечественники которого, вестимо, ненавидели его, а почти все остальные — презирали.

У Екатерины с утра побаливала голова, а теперь совсем стало невмоготу.

— Извините меня, голубушка, — сказала она, — но сегодня у меня срочные дела, отложим нашу встречу до следующего понедельника.

— Как угодно Вам, Ваше Величество…

Тяжело поднявшись, императрица, сопровождаемая пристальным взглядом художницы, медленно прошла к двери.

Ей хотелось отвлечься от своих печальных дум, поелику она прямым ходом направилась в спальню новорожденного внука Николая, к коему она прониклась всей душой с первого дня. Он привлекал ee особенным богатырским ростом: недаром невоздержанный и сумасбродный внук, Константин, однажды, находясь среди придворных, указывая, на изрядно округлившуюся мать, пальцем, с издевкой заявил: «У нее в животе, вестимо, не один, а трое младенцев!». Так и есть, сие дитя имеет вес троих младенцев. Императрица восхищалась десятидневным Николаем, коий уже ел жидку кашку, понеже все время кричал от нехватки грудного молока.

Головная боль не проходила, но она провела с новорожденным около часу. Засим ее окружили внучки. Самая смелая из них, восьмилетняя Екатерина, обвив ее шею своими тоненькими ручками, так и просидела рядышком, добрых полчаса. Екатерине Алексеевне было весьма неловко так сидеть, но она сама, обняв ее рукой, прижала к себе. Как ни странно, боль, пожалуй, почти исчезла. Расцеловав внучек, бабушка удалилась в свои покои.