Эхо фронтовых радиограмм(Воспоминания защитника Ленинграда)

Когда отбили у немцев Красный Бор, при обустройстве в нем связисты не забыли, что одну из землянок надо приспособить под „танцевальный зал“. Конечно же, „мотором“ в эти часы отдохновения был я и мои ближайшие друзья Женька Курнаков, Леша Чапко, Юра Смирнов. Гвоздем программы всегда было выступление дуэта Курнаков-Головко. Песни вылавливали по радио, записывали слова, запоминали мелодию, разучивали в свободные от боевой работы часы. На бис мы всегда исполняли песенку о незнакомке, которая однажды вышла на перрон из вагона под номером пять и навсегда разбила сердце юноши, который искал на этой станции свою любовь.

Однажды, будучи не в духе, командир роты снял меня с поста у Знамени за плохо заправленный противогаз и посадил под арест. А вечером офицер пришел на танцы с молодой врачихой из медсанбата. Танцы же не заладились с самого начала, и ротный понял почему.

— А где сержант Головко? — спросил он.

— Так вы же его под арест посадили, — напомнил Курнаков.

— Отставить арест, Головко должен быть на танцах!»

…Я был уверен, что ротный и сейчас обрадованно улыбнется, когда увидит меня в танцевальном зале театра «Эндла». «Покажи им, Головко, как танцевать надо — скажет наверняка, — пусть знают наших!» Если, конечно, он тоже приглашен в театр на этот торжественный вечер.

Увы, ни ротного, ни зампотеха в танцевальном зале не было. Да и танцы мне не поправились: чопорные гости, пресные лица, музыканты — как восковые фигуры. На танго пригласил белокурую стройную эстоночку. Она опустила глаза и решительно отказалась. Подошел ко второй — все повторилось. Сделал третью попытку, и снова отказ. Настроение совсем испортилось.

В свою землянку вернулся незадолго до полуночи. Все спали. Женька Курнаков хлебал из алюминиевой кружки горячий кипяток, готовился заступить на пост возле складов техимущества.

— Что-то башка трещит, сопли текут, — пожаловался он.

— Я подменю тебя, — сразу созрело у меня решение, — скажу взводному, что ты заболел.

К полуночи небо совсем очистилось, звезд стало много, и казалось, что они шевелятся. Изредка, на той стороне залива, где предполагалась передовая, вспыхивало и медленно оседало зеленовато-белое свечение — беззвучно, с испуганным трепетаньем. Откуда-то издалека в небо взлетали прерывистыми стежками желтые трассеры, я привычно провожал их полет глазами…

В Пярну я начал вести дневник. Жаль, конечно, что не сделал этого гораздо раньше, теперь бы пригодился для записи воспоминаний. Вот, что записано в первых строчках дневника: «Скука и тоска! Сколько же можно стоять на одном месте?! Неужели в этом Пярну буду до конца войны?» К сожалению (а теперь, возможно, и к счастью), мои опасения оправдались.

Итак, Пярну. Возможно, здесь была моя первая любовь. Не помню, как состоялось мое знакомство с Валей Правдиной, связисткой из нашей же роты связи, но вскоре у нас установились близкие отношения. Нельзя сказать, что она была красивой девушкой. Среднего роста, пикантная полнота, не портящая фигуры, круглое лицо, коротко стриженные темные волосы…

Как-то утром в землянку позвонил ротный. Не открывая глаз, нащупал эбонитовую трубку, просунул одним концом под клапан ушанки и, нажав микрофонный включатель, сонно представился:

— Сержант Головко слушает.

— Вот что, сержант Головко, — в трубке звучал усталый голос ротного, — разбуди Курнакова, пусть у радиостанции посидит, а ты дуй ко мне. Будет тебе одно приятное задание.

Располагался капитан Горбачев на первом этаже укрытого старыми тополями двухэтажного особняка, что приткнулся на заброшенной окраине Пярну. У полуразрушенного крыльца валялось несколько помятых цилиндрических коробок от немецких противогазов, сплющенная гильза от сорокапятки.

Капитан Горбачев сидел на стуле босой, расставив ноги, туго охваченные брюками, и пошевеливал розовыми пальцами- коротышками. Видать, только разулся. Ворот гимнастерки был расстегнут.

— Ты знаешь, Головко, — сказал он досадливо — радистов я берегу. Но линейщикам надо помочь. Тем более что связистка новенькая. Сейчас она у зампотеха инструктаж проходит. Проводишь ее на выносной пункт связи, вот сюда. — Он ткнул ногтем указательного пальца в измятый лист карты. — Все просто: по дороге вдоль моря. Тут попутного транспорта до дури. Верст пятьдесят. Там по кабелю определишься.

Старшина Храбров, ординарец зампотеха, не пустил меня в дом.

— Сейчас выйдет твоя связистка, — сказал он, плотно уминая махру в листок газетной бумаги. Послюнявил, склеил, один кончик цигарки запечатал пожелтевшими пальцами, второй сунул в рот. Ловко крутанул колесико самодельной зажигалки, прикурил. — Будь осторожен, — предупредил, — тут в Эстонии по лесам всякой вражины затаилось.

Я, грешным делом, подумал, что связистку придется ждать долго, хотел уже присесть, но дверь скрипнула и она вышла. Если бы у меня спросили, какой она мне показалась, я бы сказал: никакой. Обычный рост, обычное лицо, обычная короткая стрижка, упрятанная под новенькой ушанкой. И одета обычно: перехваченная солдатским ремнем телогрейка, ватные брюки, яловые сапоги. За плечами туго набитый вещмешок.