Эхо теней и другие мистические истории

Молодая не спорит. Закрывает глаза, опускается — и явившаяся огибает её, вновь встаёт рядом, теперь у её спины. Руки девы опускаются ей на плечи — и твёрдые длинные пальцы скользят у ключиц, к лопаткам.

Крылья молодой вздрогнули — цепкая хватка ладоней у самых их оснований.

Лик обнажённой осклабился. Ощетинился. На такое веселье способны лишь только великие. Веселье и безразличие. Упоение, сладость от чужой скорби.

Мика кричит — и крик её тонет в хоре.

Мика кричит и рвётся спасти молодую — но заросли её не пускают. А явлённая из пены нагая аккуратно и методично отделяет дрожащие крылья. Крылья легко поддаются, слышится только небольшой треск — и по лопаткам решившейся тянутся разводы, следы. Сначала одно крыло — основание отлепляется от кожи маленькой, тонкой линией. За ним — и другое. И теперь только лопатки сведённые. А меж ними — пульсирующая краснота.

Густые заросли хватают Мику под лодыжки, запястья. Густотой и терновником оплетают, забирают её к себе.

Молодая не плачет. Только смотрит на собственные, утопающие в грязном песке сжатые, дрожащие кулаки.

Явлённая из глубин вод воздевает над осевшей руку — и та повинуется. Вновь встаёт перед ней во весь рост. Дальше — в животе прогибается, по дуге опадает к земле — и опирается на ладони, на немного согнутые локти. На плечи свои, на ключицы — и стоит на одних руках.

Плотная юбка повинуется всем движениям, опадает густыми тканями, закрывая торс молодой, застилая её лицо — и не девушка теперь. Просто дерево с твёрдым стеблем. И двумя раскинутыми ветвями, навеки лишёнными всякой живой листвы.

Мика пытается вырваться, Мике мерзки противные путы. Мике мерзок едкий и густой воздух, поглощающий её новый крик.

Её глаза слезятся. Она не может, не хочет смотреть. Не в силах смотреть на то, что творится с её молодой.

Явлённая из глубин воздевает к темноте руки — и разводит ладони. Вместе с тем на них из пространства вырисовывается небольшой, блестящий, точёный меч. Он совсем небольшой, едва больше простого клинка. Но даже на вид — такой твёрдый. Прочный, надёжный. Достойный рук самого короля.

Нагая дева стоит перед деревом. Несильно высоким, только вместе с разведенными ветвями — только так «в человеческий рост».

Улыбается. Смотрит на Мику, кто отчаянно дышит. Чей взор сейчас полон боли, отчаянья. Бессильной ярости. Улыбается очень лукаво. Откидывает с хищного лика золотистую, волнистую прядь. И подходит к смиренному дереву.

Меж раскинутых веток — небольшая прореха. От неё ещё красные паутины, нити плесени расходятся по стволу. Вот та самая, маленькая прореха.

Заносит меч. Метит его остриём туда.

Ветви дерева чуть качнулись.

Крик Мики тонет в порыве ветра.

По коре у прорехи сочится древесный сок.

Пальцы девы плотно сжимают, давят на рукоять. Мышцы на лице её, на плечах напряжённые.

Надавить — и опять немного качнулись ветки. Весь ствол-стебель как будто немного вздрагивает — а меч утопает. Меч утопает в сочащемся чёрном соке — и всё близится гарда, как будто стремится закрыть.

Мика без сил падает на колени. Закрывает глаза. Не может, уже просто не может смотреть. Уже даже не плачет. Слёзы — они просто растворяются в едком воздухе. Только и видит — слабое деревце. Нагая дева, заключившая в него меч.

***

Молодая стоит неровно. Чуть наклонилась, держится за вздутый живот. Явившаяся из глубин заботливо подставляет ей собственное плечо.

Никто из них не оборачивается на Мику — а та без сил. Та не может ни позвать и ни встать.

Только смотрит как те обе вновь подходят к кромке талой воды. Как приближается к ним высокая, главная среди прочих кувшинка.

Нагая дева первая восходит по её лепесткам. Зовёт за собой молодую. Та шатается. Ступает нетвёрдо, и даже, пусть весь низ её сокрыт мрачной юбкой, всё ещё видно — ноги её подкашиваются. Она всё ещё держится за пульсирующий, округлённый живот. И каждый шаг отражается гримасой боли на некогда бесстрастном лице.

Мягкий хор.

Все кувшинки поменьше обращаются лицами, головами, а под ними угадываются черты тел всплывающих к девам гиад. Это они, всё время они здесь пели — и явились к своей царице. И теперь сплывались к раскрытому цветку-кораблю.

Сотканная воздухом, ветром, златокудрая роковая обнимает уставшую молодую.

Круг сирен и гиад толкает цветок-корабль.

Нет здесь волн. Озеро всё так же спокойно.

И стихает песня — и пара отчаливает вдаль по мутному, к темноте.

Мика одна.

Густые заросли больше её не держат.

Робко и неуверенно она подходит на грязный песчаный брег. Всё вокруг омыто бурым и алым, с комьями, нитями, плесенью. А меж них — перепонки, две пары слипшихся лепестков.

Там, вдали, уже почти под раскидистой аркой рощи, где начинается завеса густой серости туманов, она всё видит раскрывшуюся кувшинку, а вместо бутона — златовласая роковая, кто стоит и твёрдо смотрит вперёд. Подле ней опустилась фигурка поменьше. Согнувшаяся молодая в своей плотной юбке. Просто сидит. Просто держится за живот.

От их корабля по воде расходится мерная рябь — и всё сходящий на тишину, как будто утопающий хор сирен и гиад.