Эхо теней и другие мистические истории

Во всяком случае, куда сложней, чем учить клятого Юнга. И вот дался всем этот Юнг?.. Ну к чему, к чему он всем, правда? Зачем он вообще кучу всякого-непонятного навыдумывал? Только жизнь честным Микам своими талмудами усложняет. А можно было бы поговорить про Сатоши Кона! И вообще, про разность культур и их единство, полученное благодаря Интернету. Это и ближе Мике — и в разы увлекательней, интересней!

Но — нет. От неё ожидается, что она всё-таки заставит себя сесть удобней, а лучше — встать. И хотя бы навести порядок в общей гостиной. А потом закроется в своей спальной и будет штудировать клятую психологию до посинения. А пригодится ли ей это знание — это ни наставница, да и никто другой почему-то не объясняет.

Ей богу, такая учёба — это почти концлагерь. Заучивать буквы просто ради бессмысленных букв.

А потом ещё и писать по ним новые. Такие же лишённые смысла.

Никогда. Ни за что. Мика. Не будет. Писать.

мотыльки

Над болотом

Так-то, ночной лес полнится самыми разными звуками.

Прежде всего — шорохами листвы, шелестом множеств пар крыльев пепельных сумеречников, фосфоресцирующих бабочек, флуоресцентных лиловеньких мотыльков.

Насекомые — частые гости этой покинутой топи. На неё как посмотришь — и она мутная-мутная, то и дело заходится полупрозрачными пузырями. Эти пузыри хлопают — и тут же исходят парами, поднимая едкую дымку над и без того размытой поверхностью.

Конечно же, эта топь — лишь малая часть густого, дремучего леса.

Но сюда выйдешь только — и такое чувство, что нет у ней ни конца, ни края. Только узенький перешеек, два сходящихся, нет, отчаянно тянущихся друг к другу — и так далеко друг от дружки лежащих клочка земли. Выпирающих, осторожно сходящими к топи покатыми, утопающими краями в ней травянистыми берегами. Именно у их краешков и прокинут невысокий, по дуге, хлипенький деревянный мост.

Чуть дальше по прибрежной косе, частью корней утопая в вязком болоте, склонилась одинокая плакучая ива. В её лианах путаются серенькие и жёлтенькие светлячки. Оседают на ней, раскрывают крылья, уподобляясь маленьким, вибрирующим и мерцающим ночным цветкам.

Та часть ивы, которая утопает в трясине — она вся укрыта воздушными, пульсирующими не то оранжевыми, не то бурыми комьями. Они так раздуты, что походят на дрожащие шарики, внутри которых переливаются и вращаются вязкие, липкие, формирующие странные формы-фигуры субстанции.

То и дело эти комья сами собой лопаются, вот как те самые пузыри на прочей поверхности топи — и тогда недоформированные фигуры просто как есть вываливаются из них. Плывя в трясине, такие фигуры напоминают не то луковицы, не то слишком больших, непропорциональных червей, которые не столько плывут, сколько мерно ползут по поверхности. Достигают, быть может, где-то уровня середины моста — и там увязают, булькают, скрываясь под топью.

Сумеречники и мотыльки кружат над талой поверхностью. Робко и часто машут разноцветными крыльями, то и дело посыпая трясину переливающейся пыльцой.

Сама же поверхность, даже украшенная дарами-стараниями насекомых, настолько мутная, что полная луна, сияющая ярким окном в полуночном небе, вовсе не отражается в ней. Не отбивается бликами. Её лучи — как и всё вокруг — попросту растворяются, поглощаются вязкой жижей.

Местность здесь до пустого открытая. И это притом, что, если внимательно посмотреть на оба единственных берега, то в их чертах читается: некогда… Или очень давно здесь раскинулся уютный, цветущий луг.

Само же болото, судя по тому, как оно лежит между двух берегов, как обрамляет ещё не увядшую землю, скорее всего, раньше было быстротечным ручьём-рекой. Широким ручьём и глубоким. Скорее всего, именно к нему всякий лесной обитатель сбегался на утренний водопой. Об этом говорит даже сама трава, которая кое-где всё ещё лежит втоптанной в теперь грязный, вечно-рыхлый и влажный грунт.

А вот каким чудом покосившаяся плакучая ива всё ещё здесь не только держится, но и продолжает цвести — это и правда загадка. Но и вид у неё такой, что ты к ней только-только попробуешь прикоснуться — и она вместе с почвой всё-таки возьмёт — и отвалится. Лучше её не трогать. Если всё ещё здесь, то она точно заслужила своё право на место жительства.

Общая гармония нарушается чужеродными для этого места звуками. А именно — неспешное чавканье-шарканье резиновых подошв о мягкую почву — и то, как комья грязи сползают по обуви и шмякаются оземь, рядом с продавленными следами-оттисками. Шаг достаточно твёрдый, чтобы среди прочих деталей в них различалась печатка: кружочек и крохотная цифра 34 в нём.

Но эти звуки хотя бы условно принадлежат жизни. А вот позвякивание металлического колечка-ручки о покатую крышку фонарика, мерное гудение зажжённой лампочки в нём и трение стержня раскрытого зонта о плечо и капюшон курточки — такого в данном краю уже давно не слыхать.

Мерцающий и покачивающийся приглушённый жёлтый свет худо-бедно озаряет размытую, размазанную тропинку, а насекомые, вопреки их былым обычаям, срываются со стылой земли, отлетают куда подальше в укромную темноту.