Эхо войны

Утром брат не захотел на рыбалку, поэтому я пошел один. Пришел на вчерашнее место и вижу: на плато сидит Николай, по пояс раздетый. Посидев так немного, он лег спиной, а руки разбросал – замер. Я подумал, что он какой-то ритуал исполняет. Чтобы не мешать, я попытался его обойти, но Николай меня заметил и сел. Горные породы часто принимают причудливые формы, но иногда кажется, что это дело рук человеческих. Здесь на плато как будто скамейки сделаны – такие идеальные выступы образовались. Когда я проходил мимо, Николай сказал:

– На рыбалку можешь сегодня не ходить.

– Что, запрет? – недоумевал я.

– Нет. Ты что, слепой? – спросил Николай.

– Да, зрение садится, уже очками пользуюсь, – признался я.

– Да я не про то, – одернул меня великан, – на воду смотришь, когда на рыбалку идешь?

– Да, смотрю.

– Неделю можете даже не ходить.

– Почему?

– Землетрясение будет.

– Как? Что? Есть связь с сейсмической станцией?

– Зачем с сейсмической станцией? Человек, поживший, как я, в одиночестве, в пещерах, сливается с природой и становится с ней единым целым. Поэтому я чувствую, что будет с природой, а природа чувствует, что будет со мной.

Мне стало интересно.

– И как долго вы так жили?

– Лет десять только в одной пещере прожил.

Я подсел к собеседнику, достал из рюкзака термос, в крышку от термоса налил чая, приготовленного дома. Протянул ему, он взял и с удовольствием стал пить. Я почувствовал, что молчание наше затянулось, не выдержал и спросил:

– А что заставило вас уйти в пещеры?

Он посмотрел на меня задумчивым взглядом.

– Да жизнь-то и заставила, – и опять замолчал на некоторое время.

– Трясти будет не здесь, скорее всего в Чечне, – сказал он немного погодя.

Николай снова прижался телом к мрамору, разбросал руки…

– Точно, где-то в Чечне будет.

– Так надо же предупредить, – заволновался я.

– А кого сейчас предупредишь? После этих чеченских войн все разрушено, контроля никакого нет, никто ни за чем не следит.

И он снова прижал ладони к камню.

– А как вы это определяете?

– Это трудно объяснить, можно только внутри чувствовать настроение всей природы. Вот ты шел на реку, но внимания на нее не обратил. А ведь глянь, мошки плывут, но хоть один всплеск ты увидел, услышал? Нет. А почему нет? Потому что рыба чует перемену в природе. И она ищет сейчас для себя более безопасное место. А где оно, это безопасное место? Где-то на глубине. Она пока не выходит на мелкие места, где мы с тобой ее ловили. Здесь она только кормится, а живет на глубине – там среда ее обитания. Недаром говорят, что рыбка любит глубину. А теперь посмотри, как деревья себя ведут. Присмотрись, как листья у них опущены. А почему опущены? Да для того, чтобы влагу сберечь. Ведь если их тряханет, то будут повреждены корешки, водные потоки могут оказаться перекрытыми, да вместо воды может появиться здесь что-нибудь другое.

– А что здесь может появиться?

– Это же Кавказ. Вместо вот этой красивой и вкусной воды может образоваться гейзер.

– Как гейзер? Вот уж скажете…

– А что, вон пройди километров десять и увидишь гейзеры, минеральные источники, соленые источники. Все рядом. И вода, которую пьешь, а напиться не можешь, тоже рядом. Чуть тряхнет, перемешается все, и направление вод может поменяться.

Так мы сидели и разговаривали, но меня разбирало любопытство, почему же он все-таки ушел в пещеры.

– А чем вы занимались, живя в пещерах?

– Голову лечил.

– Не понял…

– А что тут понимать? Воевал я. Как мне казалось, хорошо воевал. Видишь, Бог меня силенкой не обидел. Да и еще были у меня кое-какие данные, потому и попал в разведку почти с первых дней войны.

…Учили нас на разведчиков, хорошо учили. Учили быть невидимыми, учили убивать: и ножом, и прикладом, а таких как я, и кулаком. Кулаком у меня хорошо получалось. Не хочется вспоминать… Война есть война. Нас, разведчиков, швыряли с одного фронта на другой. Начальству надо было языков, а языков начальство любило заказывать разных: то им надо языка-связиста, то подавай языка-артиллериста, а то и штабиста необходимо. Начальству ведь как казалось: послал группу, а там немцы сидят и ждут, кого из них выберут в качестве языка – бери, мол, любого. Сколько групп не возвратилось… Сколько нас, разведчиков, погибло…

Самое страшное было, как мы меж собой считали, – возвращаться из разведки одному – с языком, но без товарищей, потому как потом по допросам затаскают. А были случаи, когда группа вся погибала, а один раненый возвращался. Потом долго ему приходилось отчеты писать, как и почему остался жив. Самое страшное для нас было – эта бумажно-допросная канитель.

А в целом, разведка есть разведка. Уходили, переходили линию фронта, высматривали, что надо, передавали, что надо, брали, кого надо, приносили, приволакивали. Когда немцы наступали, тяжело было языков брать, а когда мы стали наступать, казалось, что языки даже с радостью в плен шли – сами предлагали и документы, и информацию. Иногда мы их отпускали за документами, а они возвращались и приносили, надеясь на лучшие условия в плену, хотя были случаи, что приходили с облавой. Часто приходилось в атаку идти.