Эклиптика

– Это абортивное средство, вот я к чему. Так, во всяком случае, считается. Этому нет медицинского подтверждения, и все же… – Поправив очки мизинцем, чтобы не сползали, он поднялся на ноги и так долго стоял у моей постели, что мне показалось, сейчас он поцелует меня в лоб. – Все утро это не давало мне покоя. Зачем вам пить болотную мяту? И как я раньше не заметил… – Он недоуменно рассмеялся. – Номер, который я вам дал, выкиньте его. Этот парень вам не подойдет. Слишком фрейдистский подход.

– Что?

– Я серьезно. – Он положил портфель в изножье кровати, щелкнул замочками и принялся рыться внутри. – Я хочу, чтобы вы записались ко мне, когда вернетесь в Лондон. Это займет время, но, думаю, я сумею вам помочь.

– С чем?

– У вас тревожная депрессия. – Он бросил на меня взгляд. – Я не о вчерашних событиях, а о том, что было до этого. Если вы не разберетесь со старыми бедами, то никогда не примиритесь со своей утратой. Я не желаю быть просто сторонним наблюдателем.

И он продолжил рыться в портфеле. Я будто снова оказалась на грязной кушетке в кабинете Генри Холдена.

– Я же сказала, не нужен мне психиатр. У меня есть живопись.

– Неужели?

– Извините, что лишаю вас работы, но я привыкла справляться с переживаниями именно так.

– И хорошо у вас получается?

– Не надо меня поучать.

Он покорно кивнул.

– Только в последнее время вы ничего не пишете или, во всяком случае, ничего не заканчиваете. Вы сами мне сказали. – Наконец он перестал возиться и захлопнул портфель. – Боюсь, визитные карточки у меня закончились. Придется так… – Он вырвал страницу из блока рецептурных бланков и протянул ее мне: – Надеюсь, вы отнесетесь к этому серьезно.

Д-Р ВИКТОР ЙЕИЛ, врач-психиатр, ЧККВ[37].

– Нельзя доверять человеку с буквами после фамилии, – сказала я. – Так говорил мой отец.

– Давайте так. – Виктор защелкнул портфель. – Если не начнете прыгать с небоскребов, я расскажу вам, что они означают. Ну что, могу я рассчитывать, что вы запишетесь на прием?

4

На фабрике моя мать каждое утро отбивала карточку на контрольных часах, а затем считала время до конца смены, когда можно будет отбить карточку снова. Окончив школу, она всю жизнь занимала одну и ту же должность, а ей уже было под шестьдесят, и если об удовлетворенности человека можно судить по тому, сколько он жалуется, то мама получала от своей работы огромное удовольствие.

На верфях “Джон Браун энд компани” мой отец ежедневно сдирал кожу на костяшках, проконопачивая суда с мужчинами, которые были ему как братья, – с теми, кого он приглашал за наш обеденный стол, кому одалживал наши сбережения на черный день. Он стер каждый позвонок в спине, сломал несколько ребер, заработал “расколотую голень” и все равно трудился сквозь боль, из смены в смену, за ничтожную плату, без гарантий на будущее.

Я никогда не смогла бы объяснить родителям, как меня восхищает их упорство. Они в поте лица трудились ради чужого блага, понимая, что этот труд никто не заметит. Отец никогда не пересекал океан на судне, которое построил с товарищами, да не очень-то и хотел: по его разумению, покидая верфь, корабли погибали. Мать никогда не ходила по рядам в универмагах, где продавались ее швейные машинки, зато приносила домой коробки бракованных иголок – подшивать занавески и платья соседским девочкам для первого причастия.

Трудно сказать, сколько решимости я унаследовала от родителей. Иногда я ощущала в себе отцовскую энергию и, не замечая ничего вокруг, не отходила от мольберта по многу часов. А иногда с маминой стойкостью не позволяла улизнуть хорошей идее, даже если приручать ее приходилось несколько недель.

Вот только в искусстве упорство не замена вдохновению. Радостное волнение вмиг оборачивается растерянностью, стоит только ему позволить, и никто не поможет тебе вновь разобраться, что к чему. Талант, подобно тросу, утонет в беспросветных глубинах, если ослабить хватку, но стоит сжать слишком сильно, и тебя тоже потянет ко дну.

К началу лета 1960 года у меня не осталось ни одной убедительной причины писать, разве что зыбкая надежда, каждый день в шесть утра поднимавшая меня с постели и заставлявшая попробовать снова. Стряхнуть неудачу помогут лишь настойчивость и усердие, говорила я себе, а если я изменю своим правилам, то лишу себя шанса на успех. И я продиралась сквозь ломоту, как продирался бы мой отец, безропотно, хоть мои руки и разучились выражать то, что я хотела. К каждому холсту я подходила, как прежде – без четких представлений, с одним только желанием писать, – и раз за разом заходила в тупик.