Экономическая наука в тяжелые времена. Продуманные решения самых важных проблем современности

Кроме того, исследование AJR не говорит нам также и о том, окажет ли сегодня положительное воздействие установление определенного набора институтов, так как их данные свидетельствуют об институциональной разнице, которая уходит корнями в события, произошедшие несколько столетий назад. Означает ли это, что институты должны развиваться несколько столетий, чтобы стать эффективными? (В конце концов, современная Конституция США очень сильно отличается от буквального смысла изначального документа, так как ее обогатили 200 лет правовой практики, общественных дебатов и народного участия.) Если это так, то гражданам Кении или Венесуэлы остается просто ждать?

Более того, оказывается, что для стран с примерно одинаковым уровнем благоприятности для бизнеса, ни один из общепринятых показателей хорошей макроэкономической политики (таких как открытость для международной торговли, низкий уровень инфляции и так далее – то есть именно то, что предлагал странам Ромер) не предсказывает размер ВВП на душу населения[369]. И наоборот, хотя действительно, страны с «плохой» политикой растут медленнее, чаще всего в них «хуже» институты по используемым в литературе показателям (например, они менее благоприятны для бизнеса), а поэтому непонятно, объясняются ли их экономические проблемы плохой политикой или какими-либо побочными эффектами слабых институтов. Почти не существует доказательств того, что политика оказывает независимое воздействие, которое перевешивало бы эффекты качества институтов.

К чему же мы пришли? Кажется достаточно ясным, что нужно избегать: гиперинфляции, чрезмерно переоцененных фиксированных курсов национальной валюты, коммунизма по советскому, маоистскому или северокорейскому образцам или даже полного контроля государства над частными предприятиями, подобного тому который был в Индии в 1970-е годы, когда государство владело самыми разными производствами – от кораблей до обуви. Однако это не помогает нам ответить на те вопросы, которые возникают сегодня в большинстве стран, учитывая, что ни одна из них, возможно, кроме венесуэльских безумцев, похоже, не очень заинтересована в любом из этих крайних вариантов. Что хотят знать, например, во Вьетнаме или Мьянме, так это то, должны ли они стремиться подражать китайской экономической модели, учитывая ее ошеломляющий успех, или следовать северокорейской модели.

Проблема состоит в том, что, хотя экономика Китая во многом рыночная, как и экономики Вьетнама и Мьянмы, китайский подход к капитализму весьма далек от классической англосаксонской модели и даже ее европейского варианта. В 2014 году государство владело 75 из 95 китайский компаний, вошедших в рейтинг 500 крупнейших мировых компаний по версии журнала Fortune (Fortune Global 500), хотя они и организованы как частные корпорации[370].

Большинство банков в Китае принадлежит государству. Государство как на национальном, так и на местном уровнях играет центральную роль в решении вопросов о том, как должны распределяться кредиты и земля. Оно также решает, кому и куда переезжать, регулируя таким образом предложение рабочей силы для различных отраслей промышленности. Курс национальной валюты на протяжении около 25 лет был занижен, за счет кредитования Соединенных Штатов на миллиарды долларов под почти нулевые процентные ставки. В сельском хозяйстве местные власти решают, кто получает право на использование земли, так как вся земля принадлежит государству. Если это капитализм, то он точно окрашен в китайские цвета.

На самом деле, несмотря на все восхищение китайским чудом в наши дни, в 1980-е годы и даже в начале 1990-х его предсказывали очень немногие экономисты. Теперь же очень часто случается, что в конце наших выступлений кто-нибудь задает вопрос о том, почему бы той или иной стране, о которой мы рассказывали, просто не скопировать китайский опыт. Однако совсем не ясно, какой именно части китайского опыта нам надо подражать. Должны ли мы начать с Китая Дэн Сяопина – абсолютно нищей страны со сравнительно хорошими системами образования и здравоохранения и очень равномерным распределением доходов? Или с «культурной революции», отважной попытки стереть все культурные преимущества прежних элит и поставить всех в равные условия? Или с вторжения Японии в 1930-х годах и того удара, который она нанесла по китайской гордости? Или с 5000 лет китайской истории?

Подобные вопросы возникают и в отношении опыта Японии и Южной Кореи, где правительства изначально проводили активную промышленную политику (и в некоторой степени проводят ее и сейчас), решая, производство каких товаров следует развивать для экспорта и, в более широком смысле, в какие отрасли должны идти инвестиции. Или Сингапура, где каждый должен был разместить существенную часть своих заработков в центральный резервный фонд, чтобы государство могло использовать эти сбережения для строительства жилой инфраструктуры.