Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература)

Как молодой повеса ждет свиданья
С какой-нибудь развратницей лукавой
Иль дурой, им обманутой, так я
Весь день минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный, к верным сундукам.
Счастливый день! Могу сегодня я
В шестой сундук (в сундук еще неполный)
Горсть золота накопленного всыпать

[Пушкин 1948а: ПО].

В этом расширенном сравнении деньги превращают старика в юношу, уединенную сцену – в любовное свидание, а наполнение сундука – в сексуальный акт. Метафорическая власть денег делает эти сравнения возможными. Хотя не все золото обретает форму отчеканенных монет, и в этом отрывке барон измеряет золото неопределенными «горстями», позднее он называет одну из монет «дублоном старинным». Далее, одна из пушкинских авторских ремарок гласит: «всыпает деньги» [Пушкин 1948а: 111–112]. В виде денег золото исполняет функцию всеобщего эквивалента и, следовательно, инструмента для сравнения.

Как поясняет Маркс, всеобщий эквивалент – это товар, отличный от всех прочих, потому что через него они могут «выражать свою стоимость». За счет подобного посредника «все товары оказываются теперь не только качественно равными, т. е. стоимостями вообще, но в то же время количественно сравнимыми величинами стоимости» [Маркс 1960: 73]. Дублон в особой степени воплощает международную сравнительную функцию денег. Изначально дублоны чеканили в Испании в XVI веке из золота, добытого в Новом Свете, в дальнейшем они стали законным средством платежа в нескольких европейских странах, пользуясь популярностью среди тех, кто желал копить деньги. Подобно типу скупца, дублоны сравнивались, продавались и покупались, и накапливались на мировой бирже.

Примечательно, что барон сам раскрывает, как басни научили его использовать сравнительную функцию денег. Добавляя монеты в свой сундук, он объясняет свои действия, вспоминая о царе, который точно так же расширял свои владения «горстями»:

Не много, кажется, но понемногу
Сокровища растут. Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился – и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознес мой холм – и с высоты его
Могу взирать на все, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? как некий демон,
Отселе править миром я могу

[Пушкин 1948а: 110].

Эта история представляет собой полноценную вставную басню. Поясняя центральный принцип басни, первые полторы строки данного отрывка выполняют функцию promythium. Но они не осуждают скупость, а воспевают терпеливое накопление. Барон видит в этой басне аллегорию своей собственной жизни. Он пытается следовать представленному в ней примеру, воображая с помощью денег уподобиться легендарному царю (в словах «Так я» барон сопоставляет себя с другим, отличным от него человеком). Хотя интерпретация сюжета о царе может указать на стратегию прочтения подобных произведений, прочтение бароном его собственной истории явно ошибочно. Он воображает, что мешки с золотом возвышают его и дают власть, хотя в действительности они принижают его положение в феодальной иерархии ценностей. Его страсть к золоту вступает в противоречие с такими ценностями, как честь, долг и верность герцогу, его сюзерену, и приводит к смерти в разгар ужасной ссоры с сыном во дворце. Кажется, барон мог бы извлечь больше пользы из чтения басен о скупцах, подобных державинскому Скопихину.

В то время как Державин призывает Скопихина услышать предостережение в баснях о скупцах, Пушкин изображает скупца, который ошибочно узнает себя в басне с другим сюжетом.