Экскалибур

– Но не вся, – возразил Талиесин и вновь запел, на сей раз песнь, которую я не слыхивал прежде. – При реках Вавилона, – пел он, – там сидели мы, проливая горькие слезы, и вспоминали свой дом[7]. – И я заметил, что Моргана проводит пальцем под маской, словно смахивает слезы. А бард все пел и пел, а высокий Тор отступал все дальше, и болотные туманы одевали нас белым саваном, и лодочник направлял плоскодонку сквозь шепчущие тростники по черной водной глади. Талиесин умолк; теперь тишину нарушало лишь журчание воды у борта да всплеск шеста, резко уходящего вниз, чтобы вновь подтолкнуть нас вперед.

– Тебе следовало бы петь для Христа, – с укором промолвил Сэнсам.

– Я пою для всех богов, – промолвил Талиесин, – ибо в грядущие дни нам понадобится их помощь.

– Бог един! – яростно воскликнула Моргана.

– Как скажешь, госпожа, – мягко отозвался Талиесин, – но боюсь, нынче ночью Он оказал тебе дурную услугу. – И Талиесин указал назад, на Инис-Видрин, и все мы, обернувшись, увидели, как в белесой дымке позади нас разливается синевато-багровый отсвет. Мне уже случалось видеть такое зарево, здесь, на этом самом озере, сквозь точно такие же туманы. То пылали дома, то полыхала соломенная кровля. Мордред последовал за нами, и святилищу Святого Терния, где покоилась в земле его мать, суждено было сгореть дотла, но мы были в безопасности среди болот, куда никто не смел сунуться без проводника.

В Думнонию вновь пришло зло.

Но мы спаслись и на рассвете отыскали рыбака, который за золото согласился отплыть в Силурию. Так я вернулся домой к Артуру.

И к новому ужасу.

Глава 12

Кайнвин занедужила.

Хворь подкосила ее внезапно, в единый миг, рассказала мне Гвиневера. Лишь несколько часов спустя после моего отъезда из Иски Кайнвин вдруг задрожала в ознобе, затем накатил жар, и к вечеру она уже на ногах не стояла. Больную уложили в постель, Морвенна принялась за ней ухаживать, а ведунья заварила ей мать-и-мачехи с рутой и положила на грудь целительный амулет. К утру кожа Кайнвин покрылась чирьями. Все суставы ныли, горло сводило, дыхание вырывалось с трудом. Она бредила, металась на постели и хрипло звала Диан.

Морвенна попыталась подготовить меня к мысли о том, что Кайнвин умрет.

– Мама думает, на нее наложили проклятие, отец, – рассказала она, – потому что в день, когда ты уехал, забрела к нам какая-то женщина и попросила поесть. Мы дали ей ячменя, но когда она ушла, на дверном косяке осталась кровь.

Я тронул рукоять Хьюэлбейна.

– Проклятие можно снять.

– Мы позвали друида с Кефу-криба, – поведала Морвенна, – и он соскреб кровь с двери и дал нам ведьмин камень… – Голос ее прервался; чуть не плача, она глядела на камень с дыркой, что висел ныне над кроватью Кайнвин. – Проклятие не развеялось! Она умрет!

– Когда-нибудь, но не сейчас, – возразил я, – не сейчас.

В неизбежную смерть Кайнвин мне не верилось, ведь она всегда отличалась завидным здоровьем. Ни одного седого волоска на голове, и почти все зубы целы; когда я уезжал из Иски, Кайнвин бегала и резвилась, как девочка, а теперь вдруг разом постарела и обессилела. Ее терзала боль. Она не могла рассказать нам, как ей тяжко, но мука читалась в ее лице, а по щекам струились слезы – немое свидетельство страданий.

Талиесин долго глядел на нее и наконец согласился, что Кайнвин прокляли, однако Моргана лишь презрительно фыркнула.

– Языческие суеверия! – ругалась она, и отыскивала все новые травы, и варила их в меду, и скармливала Кайнвин с ложки. На самом-то деле сердце у Морганы было доброе, хотя, вливая в больную по капле целебное снадобье, она и честила Кайнвин языческой грешницей.

Я был беспомощен. Я мог лишь сидеть рядом с Кайнвин, держать ее за руку и плакать. Волосы ее поредели и два дня спустя после моего возвращения стали выпадать целыми пригоршнями. Нарывы вскрылись, заливая ложе гноем и кровью. Морвенна и Моргана без устали меняли ей постель, застилая свежую солому чистым бельем, но каждый день все повторялось сначала, а грязные простыни приходилось кипятить в чане. Боль не стихала и была так сильна, что спустя какое-то время даже я пожелал, чтобы смерть избавила ее от мучений. Однако Кайнвин не умирала. Она просто страдала; порою она кричала в агонии и рука ее стискивала мои пальцы с невероятной силой, а я мог лишь утирать ей лоб, звать ее по имени и чувствовать, как подступает страх одиночества.

Я так любил мою Кайнвин! Даже теперь, годы спустя, я улыбаюсь при мысли о ней, а порою просыпаюсь в ночи, и лицо мое залито слезами, и я знаю – я плакал о ней. Любовь наша родилась в пламени страсти; мудрые люди говорят, будто такой пыл недолговечен, но наш не угас, а вместо того сменился долгой, глубокой привязанностью. Я любил Кайнвин, я восхищался ею, рядом с нею на душе делалось светлее, а теперь вдруг я мог только смотреть, как демоны язвят ее плоть, как она содрогается от боли, а чирьи багровеют, и набухают, и лопаются, заливая постель гноем. И все же Кайнвин не умирала.