Экскалибур

Гвиневера отняла руку.

– Изрубить саксов в капусту, Дерфель, – вот что нужно, чтобы Артур стал прежним. Победа! Дайте Артуру победу – и он вернется к нам, добрый старый Артур!

– Саксы, госпожа, уже на полпути к победе, – предупредил я. И рассказал ей все, что знал: что саксы свирепствуют на востоке и юге, что силы наши рассеяны и наша единственная надежда – собрать армию до того, как саксы приблизятся к Кориниуму, где сейчас дожидается лишь маленький боевой отряд Артура – две сотни копейщиков. Я предположил, что Саграмор отступает к Артуру, Кулух идет с юга, а я двинусь на север, как только Исса вернется вместе с Арганте. Кунеглас, несомненно, подоспеет с севера, а Энгус Макайрем поспешит с запада, едва услышав вести, но если саксы доберутся до Кориниума первыми, тогда пиши пропало. Надежда невелика даже и в том случае, если мы выиграем гонку, ибо без копейщиков Гвента мы настолько уступаем врагам в численности, что спасти нас может только чудо.

– Чушь! – отрезала Гвиневера, когда я объяснил ей положение дел. – Артур еще и сражаться-то не начал! Мы выиграем, Дерфель, мы выиграем! – И, огорошив меня дерзким заявлением, она расхохоталась и, позабыв о своем драгоценном достоинстве, прошлась танцующей походкой по обочине. Все дышало предчувствием гибели, но Гвиневера вдруг предстала передо мною воплощением свободы и света – никогда она не была мне так мила, как в тот миг. Внезапно, впервые с тех пор, как я различил в сумерках Белтейна дым сигнальных костров, я почувствовал прилив надежды.

* * *

Надежда тут же и угасла, ибо в Дун-Карике царили неопределенность и хаос. Исса до сих пор не вернулся; деревушка под холмом была битком набита беженцами, что пустились в путь, напуганные молвой, притом что никто из них в глаза не видел живого сакса. Беженцы пригнали с собой коров, овец, коз и свиней, и все они стекались к Дун-Карику – под иллюзорную защиту моих копейщиков. С помощью слуг и рабов я распустил новые слухи: Артур, дескать, будет отступать на запад, в области, граничащие с Керновом, а я-де надумал отобрать у беженцев стада и отары, чтобы обеспечить провиантом своих людей. Этих ложных пересудов оказалось достаточно, чтобы большинство семей стронулись с места и зашагали на запад, к далекой границе Кернова. Там, среди бескрайних болот, они окажутся в относительной безопасности, и при этом их коровы и овцы не запрудят дороги к Кориниуму. Если бы я просто-напросто приказал им идти к Кернову, недоверчивые селяне тут же заподозрили бы неладное и задержались проверить, не дурачу ли я их.

Исса не приехал и к ночи. Я не то чтобы забеспокоился – ведь до Дурноварии было неблизко и дорогу наверняка заполонили беженцы. Отужинали мы в доме, и Пирлиг спел нам о великой победе Утера над саксами у Кар-Идерна. Как только отзвучали последние слова, я бросил Пирлигу золотую монету и заметил, что слышал некогда, как песню эту поет Кинир Гвентский. Пирлиг был потрясен.

– Кинир был величайшим из бардов, – с легкой завистью промолвил он, – хотя иные говорят, будто Амайгрину Гвинеддскому Кинир уступал. Скорблю я, что не довелось мне услышать ни того ни другого.

– Брат рассказывал, будто в Повисе есть ныне бард еще более великий, – вмешалась Кайнвин. – И тоже еще совсем юн.

– Кто таков? – разом насторожился Пирлиг, почуяв нежеланного соперника.

– Имя ему Талиесин, – откликнулась Кайнвин.

– Талиесин! – повторила Гвиневера. Имя ей явно понравилось. Означало оно «сияющее чело».

– В жизни о нем не слыхивал, – холодно отозвался Пирлиг.

– Вот разобьем саксов и потребуем с этого Талиесина песнь в честь победы, – усмехнулся я. – И от тебя тоже, Пирлиг, – поспешил я добавить.

– Я однажды слыхала, как поет Амайгрин, – промолвила Гвиневера.

– Правда, госпожа? – благоговейно охнул Пирлиг.

– Я еще совсем ребенком была, – рассказала она, – но помню, он умел издавать этакий глухой рокот. Просто мороз по коже. Глаза расширит, наберет в грудь побольше воздуха – и заревет, как бык.

– А, старый стиль, – презрительно отмахнулся Пирлиг. – В наши дни, госпожа, мы взыскуем скорее гармонии слов, нежели просто силы звука.

– А важно и то и другое, – резко парировала Гвиневера. – Ни минуты не сомневаюсь, что этот Талиесин – мастер старого стиля, равно как и в стихосложении искушен, но как можно завладеть вниманием слушателей, если ты не в силах предложить ничего, кроме бойкого ритма? Надо, чтобы у людей кровь в жилах стыла, надо заставить их рыдать и смеяться!

– Шум производить любой человек может, госпожа, – вступился за свое ремесло Пирлиг, – но на то, чтобы вдохнуть в слова гармонию, требуется мастер воистину искусный.