Читаем Экскоммуникация. Три эссе о медиа и медиации полностью

Экскоммуникация. Три эссе о медиа и медиации

Александр Р. Гэллоуэй , Маккензи Уорк , Юджин Такер

Здесь БАТАЙ указывает на основы концепции темных медиа — и их цель опосредовать то, что не может быть опосредовано. Это уничтожение «опосредующих звеньев», понимаемое не как результат насыщенной, бьющей через край святости — но как не менее экстатический итог медиации, которая сама установила свои пределы.

Возникает вопрос: учитывая то, как темные медиа выступают посредниками между естественным и сверхъестественным, можно ли в таком случае отнести к медиации и божественный экстаз, и одержимость демоном? И если да, то можно ли считать управление этой границей (разделяющей божественный экстаз и одержимость демоном) за акт политической теологии? Раннехристианский дискурс вокруг демонической одержимости представляет для нас особый интерес. Раз область сверхъестественного (и божественного, и дьявольского) по определению лежит за пределами земного и человеческого, какие же знаки или действия (opera vitae) дали бы нам знать об обратном — что недоступная для нас сфера бытия стала доступной? МАЙКЕ ВАН ДЕР ЛЮГТ, исследовательница философии религии, так обозначила эту дилемму:

В теологическом дискурсе идея одержимого тела подразумевает понятия жизни и человеческой личности и противопоставляется им. Схоластики <…> спрашивали себя: в какой мере ангелы и демоны могут воспользоваться одержимым человеческим телом? Способны ли они испытывать чувства, двигаться, говорить, есть, наконец, порождать жизнь? Могут ли они, по выражению Фомы Аквинского, практиковать opera vitae?[173]

Согласно идеям схоластов, человеческое тело представляет собой первичный медиум, на котором и через который передаются знаки и Бога, и дьявола. Но знаки Бога в этом плане явно отличаются от знаков демона: если богоявление сияет в своем лучезарном присутствии, то явление демона в схоластической демонологии выражается только в отрицательных знаках, в аберрации, в искажениях тела. Трудно даже говорить о демонической медиации, если демоны, согласно демонологам, редко выдают себя; они являют себя в отрицательном, двусмысленном и неясном ключе. В схоластической демонологии демон и его манифестация — это горизонт. И подобная теория включает в себя полноценный дискурсивный и герменевтический анализ — всё для того, чтобы изучить демона в его явлении и присутствии. Вот что АРМАНДО МАДЖИ отмечает о роли языка в демонологии раннего Нового времени:

Демоны способны вызывать штормы, наводнения или чуму, считывая знаки природы (ветры, облака, поведение животных). Более того, считывая человеческие жесты, выражения лиц и речевые интонации, демоны могут ввести человека в такой «дискурс», который уничтожит и его тело, и его душу… Так демон создает свой «неязык», интерпретируя знаки природы и человека, и обращая их против творения как такового[174].

Возможно, темные медиа на самом деле являются демоническими; это попытка связи с тем, что отступает за вечно расширяющийся горизонт. Конечно, здесь мы можем зайти слишком далеко, расширяя значения «медиа» и «медиации» до тех пор, пока они в принципе перестанут значить хоть что-то. На это можно ответить, что мир, в котором мы живем, сам бросает вызов нашим традиционным представлениям о медиа и медиации. Находясь в центре глобальных катаклизмов, антропогенных по своей природе, но на человека не направленных, мы можем записывать и документировать происходящее. Но это происходящее всё больше выходит за рамки нашего понимания. Мы можем только давать этому широкие и громкие названия: например, «глобальное изменение климата» или «массовое вымирание». Мы живем в этом самом мире, от которого держимся в стороне — чтобы записывать, документировать и опосредовать происходящее. Если схоластическая демонология или средневековый мистицизм могут преподать нам урок, то это будет урок о наших представлениях о медиа и медиации — которые, пожалуй, продолжают оставаться слишком человеческими.