Пансион, в котором последние двадцать лет находился Вацек Сидло, был самым обычным домом престарелых, ничем не отличавшимся от других учреждений с проживанием и уходом, которые вам, возможно, доводилось посещать. Светлое и просторное здание, с многочисленными холлами, стены которых были выкрашены в ярко-розовый цвет. В воздухе витал слабый запах пеленок, замаскированный ароматизаторами «Глейд». В памяти моей тут же всплыл эпизод времен ранней юности – когда мне было девятнадцать, я, желая подработать летом, устроилась в еврейский хоспис, где каждую субботу раздавала предварительно упакованные кошерные блюда. Приходилось носить сеточку для волос, медицинскую одежду и проводить много времени на ногах; но самым трудным было не это, а необходимость игнорировать тамошних постояльцев – единственный способ остаться в здравом уме. При этом следовало быть достаточно внимательной, чтобы замечать, если они что-то хотят: салфетку, дополнительный стакан кофе, ложку или вилку взамен упавшей. К концу смены все тело ныло, что, вероятно, приближало меня к состоянию, в котором старики находились постоянно – с тем лишь исключением, что у меня была возможность уйти после работы домой и не возвращаться целую неделю. К концу августа мне начало казаться, что старики догадываются, с каким нетерпением я жду окончания смены, и эта мысль была мне почему-то приятна.
Медсестра, с которой говорила Сафи, провела нас по длинному коридору, остановившись у двери Сидло.
– Когда я к нему заглядывала, он казался бодрым, – сообщила она. – Но это было десять минут назад. Так что не обещаю, что он готов беседовать с вами сейчас. Возможно, придется подождать.
– Конечно, – кивнула я.
– Ему перевалило за сто. Удивительно, что он вообще… – медсестра осеклась. – В любом случае. Если я вам понадоблюсь, я здесь, в холле.
– Большое спасибо, мэм, – сказал Саймон. – Если возникнут проблемы, мы непременно вас позовем.
Дверь медленно открылась. По всей видимости, она была снабжена ограничительным устройством, не позволявшим ей хлопать. Вацек Сидло, дремавший в инвалидной коляске у окна, показался мне похожим на невероятно старую, невероятно дряхлую кошку. Сплошная сеть морщин лежала на его пергаментной коже, такой тонкой, что сквозь нее просвечивали кости; руки, торчавшие из рукавов зеленой полосатой пижамы, бугрились толстыми, как веревки, жилами; из-под неплотно прикрытых дрожащих век виднелись водянистые, голубоватые от катаракты глаза. На черепе сохранилось несколько прядей волос, не столько белых, сколько бесцветных; адамово яблоко выдавалось на тощей шее так сильно, что казалось, оно мешает старику дышать.
На него тяжело было смотреть, тяжело находиться с ним в одной комнате – зримый образ бренности человеческого существования давил на сердце, как свинцовый жилет для рентгена. Глядя на него, я испытала острое желание немедленно подписать заявление об отказе от реанимации.
– Ох… Вау, – не удержалась от комментария Сафи.
Саймон покачал головой.
– Луиз, по-моему, тормошить его жестоко, – заметил он. – Что ты надеешься услышать, кроме
как… Честное слово, нам лучше уйти и оставить бедного старикана в покое.
– Не знаю, – пожала плечами я.
– Ну, тогда пойдем? Идем, дорогая.
– Я не могу уйти, не попытавшись поговорить с ним.
– Уверяю тебя, можешь. Это так просто – повернуться, закрыть за собой дверь и больше не возвращаться.
– Мисс Кернс, мне кажется, он прав, – вмешалась Сафи.
– Я
– Ох, – почти в то же мгновение тихонько выдохнул Сидло. Мы трое, одновременно обернувшись, увидели, что он смотрит на нас – точнее, на меня – своими якобы бесполезными, но широко открытыми глазами. Все черты его лица дышали какой-то странной тоской, губы одновременно улыбались и дрожали, но пергаментные щеки были влажными. Возможно, от слез.
– Ох, – снова вздохнул он, повернул голову и взглянул за мое плечо, где не должно было быть ничего, кроме пустоты. – Наконец-то ты пришла. Я так долго ждал.
– Мистер Сидло, – начал Саймон. – Мы… э…
Сидло кивнул, не отводя глаз от «меня» или от того, что стояло за моей спиной.
– Я знаю, зачем вы пришли, – произнес он.