Экспериментальный фильм

(бедное увечное создание отправилось кормить землю, и он счастлив)

(узнать наконец, что его жизнь тоже не бесполезна)

Поезд продолжает трястись, сотрясая проектор. Полотняный экран по-прежнему горит холодным пламенем, не сгорая. Я ощущаю, как миссис Уиткомб качнулась на каблуках своих высоких шнурованных ботинок, словно ее ударили. Широкая юбка взметнулась, губы сжались, сердце мучительно екнуло, уши вспыхнули. Испустив долгий прерывистый вдох, она набирается смелости, чтобы задать вопрос ужасающему существу, стоящему перед ней.

Что?

(ты слышала меня, дочь)

Я никогда не видела фотографий Хайатта; сомневаюсь, что они вообще существовали. Разумеется, вместо него перед глазами у меня возник Кларк – повернувшись через плечо, он улыбался, пытаясь поймать мой взгляд. Можно было не сомневаться, в следующее мгновение он выпалит какой-нибудь рекламный слоган и будет ждать, что я повторю его таким же жизнерадостным тоном, с бодрой механической интонацией, убивающей содержание. Простейший эскиз разговора, сведенного до набора элементарных эмоций: контакт, признание, привязанность. Я вижу тебя, мама! Ты меня видишь? Я…

(люблю)

Эта мысль, господи боже. Чертова мысль о том, что нечто, неизвестное мне, говорило со мной о Кларке, воспламенила меня изнутри. Или это была она, миссис Уиткомб? Прежде исполненная страха и благоговения…

…теперь она воплощала ярость, подавившую все прочие чувства. Простую человеческую ярость, которая сметала все на своем пути, подобно оползню. Подобно наводнению.

Ты забрала моего сына, произнесла она ровным невыразительным голосом. И ты убила его. Она продолжала говорить, хотя, несомненно, знала, что слова ее ничего не значат. Когда это произошло? В ту же ночь или позднее? Жил ли он с тобой, здесь? Был ли он счастлив, хотя бы недолго? Он любил тебя, мерзкая тварь. Я видела доказательства этой любви – его рисунки. Рисунки, порожденные экстазом. Я тоже по-своему любила тебя, да проклянет меня за это Господь.

Я не могла тебя не любить. У меня не было выбора.

На память мне пришло интервью с Ларри Коэном, которое я читала давно. В этом интервью Ларри, отошедший от веры предков иудей и режиссер нескольких малобюджетных фильмов ужасов, сказал примерно следующее: если бы мы действительно верили в Бога, то, молясь, просили бы его лишь об одном – чтобы он оставил нас, черт возьми, в покое.

Госпожа Полудня не кивнула, но и не выразила несогласия. Она ответила все тем же наводящим ужас голосом.

(он выполняет свою работу, для которой был избран)

(а ты выполняешь работу, для которой была избрана ты)

(и теперь ты завершаешь ее)

И снова: Что?

Да, конечно, фильм: Госпожа Полудня, явившаяся миссис Уиткомб, видение, извлеченное из ее головы и запечатленное на пленке с помощью Вацека Сидло. Изображение, которое является дверью и открывается в обе стороны. Через эту дверь в беспомощный мир, защищенный только своим неверием, входит Госпожа Полудня, исполненная неутолимой жажды жертвенной крови. Госпожа Полудня с ее сияющим, вдохновляющим взором и суждениями, достойными палача-инквизитора.

Входит, чтобы завладеть кем-то, кто способен изъясняться языком образов и иллюзий едва ли не с рождения, кем-то, кто готов при помощи образов и иллюзий завоевывать сердца и умы, тем самым начиная очередной цикл поклонения.

Дзенгаст был сожжен дотла во время Первой мировой войны, смутно припомнились мне мои исследования, много лет спустя после неудачного медового месяца миссис Уиткомб. Это значит, что к началу 1920-х наша всемогущая Она была понижена в статусе до уровня героини сказки, известной лишь в пределах вендской диаспоры, которая год от года неумолимо сокращалась. Каким другим способом, кроме кинематографа, на глазах превращавшегося в современную международную религию, могла она собрать новую стаю «древних язычников», готовых кормить ее стариками и калеками, бросать в разверстую пасть земли тех своих отпрысков, которые имели несчастье отличаться от прочих? Где еще могла бы она отыскать и обучить новую Канторку, способную творить культ своей повелительницы, стяжая ей миллионы новых адептов, в то время как самой Госпоже Полудня не пришлось бы даже открыть уста?