Эксперименты империи. Адат, шариат и производство знаний в Казахской степи

Нужно упомянуть и еще один фактор, игравший все возрастающую роль в выработке подходов к казахскому обычному праву. В середине XIX в. в интеллектуальной среде региональных административных центров формировалось полуавтономное экспертное знание. В Оренбурге в разные годы служили востоковеды Я. В. Ханыков, А. И. Макшеев, В. В. Григорьев, В. В. Вельяминов-Зернов, И. Я. Осмоловский, писатели В. И. Даль, А. Н. Плещеев и др. Некоторые из этих деятелей были привлечены к проектам кодификации казахского обычного права. Отдельные сборники, подготовленные чиновниками ОПК, несмотря на институциональные ограничения, смогли сформировать принципиально новое видение местной правовой культуры, учесть ее синкретизм и тем самым показать условность дифференциации обычного права между адатом и шариатом. Однако в новой идеологической реальности 1840–1850‐х гг. этот, казалось бы, объективно-научный подход (показавшийся бы местным властям в начале 1820‐х очевидным) неожиданно приобрел скандальную политическую окраску. Один из таких текстов, отмечавших влияние норм шариата на судебную систему казахов, которая служащими ОПК определялась как традиционная, был подготовлен в 1846 г. чиновником Азиатского департамента МИД Львом д’Андре (? — 1848)[221]. Наряду с подробным описанием телесных наказаний, вводимых шариатом, составитель обнаружил широкое использование в судах биев норм мусульманского права. Отчет Л. д’Андре вызвал бурю: он был назван «вздором», а подготовленный сборник оценивался как неудовлетворительный[222]. Больше всего оренбургские власти были возмущены переоценкой роли биев, а особенно указанием на то, что эти судьи нередко основывают свои решения на нормах шариата. Очевидно, что д’Андре перешел некие институциональные рамки, обусловленные негласным запретом на использование недозволенных с точки зрения общей негативной психологии материалов. Включив в свой текст извлечения из некоторых мусульманских правовых книг и выдержки из Корана, составитель сборника, по сути, проигнорировал инструкции ОПК, предписывавшие чиновникам задачу выявить отношение адата к шариату скорее в ознакомительных, нежели в практических целях. Однако «атака на шариат» была умело скрыта региональной бюрократией. Нарушение негласной идеологической установки на маргинализацию шариата списали на некомпетентность автора[223]. В официальных документах главным недостатком сборника назывался, как правило, эклектичный подбор материалов, не обеспеченных широким сравнительным анализом, противоречивый и непоследовательный в структурном и концептуальном отношении[224]. Если не принимать в расчет идеологический оппортунизм, можно ли назвать претензии к содержанию сборника Л. д’Андре обоснованными? Составитель не владел казахским языком и пользовался услугами переводчика. Видовое разнообразие материала также не было убедительно продемонстрировано. Находясь в Казахской степи всего 2,5 месяца, Л. д’Андре не смог контекстуализировать многие региональные варианты адата. В итоге он вынужден был представить материалы, носящие крайне обобщенный характер (они не отражали особенностей местного права в пределах различий между Западной, Восточной и Средней частями Зауральской Орды)[225]. К тому же в ОПК возникло серьезное сомнение в самостоятельности проделанной работы — экспедиция Л. д’Андре была не первой попыткой добиться реализации Положения 1844 г.[226] Пожалуй, впервые имперская администрация серьезно задумалась о том, что казахи могут быть не только информаторами, но и составителями сборников. Если это так, то какая роль отводилась представителям местных элит в производстве колониального знания? В постколониальных дискуссиях, очерчивающих опыт разных стран, существует три модели описания такой роли. Наиболее популярная идея — так называемое «масштабное присвоение» колонизаторами результатов работы местных интеллектуалов. Другой сценарий — история колониальной Индии, на основе которой была разработана схема диалога колонизаторов и колонизируемых. Этот диалог позволяет говорить, что обе стороны участвовали в производстве знаний на равных. Среднее положение между этими концепциями занимает подход Капила Раджа, согласно которому отношения в рамках колониальной системы основывались на иерархии. Поэтому роли той и другой стороны находились в системе соподчинения, а не диалога[227], и говорить о доминировании какой-то определенной модели сложно. С учетом текущей конъюнктуры и трудностей быстрого и эффективного решения различных задач колониального управления власти вынуждены были обеспечивать существенное разнообразие в своих взаимоотношениях с местными элитами — от готовности (пусть даже формальной) предоставить казахским элитам право экспертного мнения до гарантии возможности принятия решений в системе местного самоуправления[228]. В случае кодификационных проектов 1840‐х гг. более характерно проявила себя первая модель, когда империя оставляла за собой право решения, какие сборники признать, а каким отказать в праве на существование. Вместе с тем нельзя исключать и предположения, что отношения в рамках колониального контекста не измерялись какой-либо единой логикой — когда мера свободы и автономии зависит от решения политического гегемона. Местные элиты могли преодолевать установленные для них институциональные, идеологические и иные рамки, используя в выгодном для себя свете слабости самого колониального управления[229].